— Ничего, братик, — отводит она глаза. — На самом деле, ничего особенного. Всё то же, что говорил им ты. Просто…
— Что, ватруха? Колись.
— Не будешь ругаться?
— Я на тебя никогда не ругаюсь.
— Я знаю. Но я не уверена, что сделала правильно. Может быть, не надо было так. Может, я поступила плохо. Ты же меня не бросишь из-за этого?
— С ума сошла? Ты не сможешь сделать ничего такого, чтобы я тебя бросил, потому что ты — самое дорогое на свете. Мне проще себя бросить.
— Правда?
— Самая правдивая правда, колбаса. Всё так и есть.
— Спасибо! — она завалилась на спину, положила голову мне на колени и смотрит снизу вверх огромными зеленущими гляделками.
— Так что ты натворила?
— Я дала им посмотреть своими глазами. На тебя, на себя, на них. Они даже не заметили.
— И от этого их так вштырило?
— Знаешь, братец, я довольно странно вижу мир.
— Допустим, — я погладил её по волосам. — Но я пока не понял, почему ты так напряглась.
— Я что-то с ними сделала, и они изменились. Стали другие.
— Хуже? Лучше?
— Не то, и не то. Они смотрят на тебя, как я.
— В каком смысле?
— Ну, если тебя не станет, я, наверное, сразу умру. Нет, не сразу, сначала буду долго плакать. Но потом всё равно умру.
— Нагма, солнце…
— Нет, дай скажу. Мне от этого не плохо, а хорошо, так что всё нормально. Но им, наверное, может стать плохо. Потому что ты не будешь же с ними всегда. Это со мной ты — одно, а с ними — нет. Мне кажется, я сделала то, чего не надо было делать. Но я не знала, что так получится. Я просто не смогла объяснить словами и показала. Прости меня, папа.
— Да уж, колбаса, если они все словили на меня внезапный импринтинг, проблем будет куча. Но я не думаю, что всё так плохо. Психика подростка чертовски лабильна. Скорее всего, уже завтра они оглянутся вокруг, почешут репу и скажут себе: «Чего это я на према смотрю, как дурак на балалайку? Нет в нем ничего такого, парень как парень». Через два дня начнут спорить и пререкаться, а через неделю устроят новый бунт: «А с чего это мы должны его слушаться?»
— Ты думаешь?
— Практически уверен, дочка. И, раз уж ты вспомнила, что я тебе в каком-то смысле папа, то иди умывайся и чисти зубы.
— Ещё рано!
— Мне надо выспаться.
— Вот ты и чисть!
— Ты как с отцом разговариваешь? — засмеялся я и прибегнул к воспитательной щекотке.
Когда Нагма сначала набесилась, а потом перестала икать от смеха, то сказала:
— Когда ты мной командуешь как брат, мне больше нравится.
— Почему?
— Потому что я могу сказать тебе «Нет, не буду!». Но не хочу. А когда как папа — то тоже не хочу, но и не могу тоже. Понимаешь?
— Понимаю, наверное.
— Ты всё понимаешь, ты хороший братик!
— Не подлизывайся, зубы надо чистить.
— Я могла бы сказать тебе: «Нет, ни за что, бе-бе-бе!». Но вместо этого послушно иду чистить зубы! Цени, какая я хорошая сестра!
— Идеальная. Вали уже! Спать хочу.
***
Проснулся от ощущения чужого присутствия. Нагма сопит в две дырочки, отпинав меня на самый край кровати. Комната освещена безумной здешней луной, и в ней есть кто-то, кроме нас. Я потянулся под подушку…
— Не хватайся за пистолет, пожалуйста, — тихо произнёс синтетический голос оболочки. — Я не за этим здесь.
В полосу лунного света выступил чёрный большеголовый силуэт. Я вытащил руку и показал её. Всё равно из пистолета не пробьёшь.
— Давай выйдем, не хочу разбудить девочку, — сказала гостья.
Я тихо встал, надел штаны и куртку и прошёл за ней в коридор, а потом в одну из пустующих комнат.
— У тебя нет халата какого-нибудь? — спросила она. — Не хочу говорить через оболочку.
— Прости, Калидия, но вся моя одежда на мне. Хочешь куртку?
— Сойдёт. Узнал меня? — оболочка раскрылась и стекла вниз, оставив девушку голой.
— Догадался. Ты переходишь на «ты», когда злишься. А злишься ты…
— Когда боюсь, — кивнула она, набросив на плечи куртку. — Ты прав.
— Что ты с собой сделала? — куртка ей мала и закрывает немного.
— Знаешь, у меня куда больше оснований для встречного вопроса. Почему ты выглядишь как пацан?
— Несчастный случай на производстве. А ты?
— Примерно то же самое. Теперь уже не так страшно, видел бы ты меня год назад… Сейчас я более-менее научилась справляться с этой дрянью, — она пнула ногой лежащую на полу оболочку. — Поначалу был вообще кошмар.
— И оно того стоило?
— Не знаю. Я плохо помню тот период.
— Можно тебя осмотреть?
— Любуйся, — она встала и скинула куртку.
— Хреново выглядишь, — констатировал я.
От её былой красоты мало что осталось. Кожа покрылась мелкими морщинками и повисла на истощённом теле. На постаревшем лице торчат скулы, волосы поредели и выцвели. Передо мной стоит не красотка двадцати лет от роду, а больная усталая женщина неопределённого возраста.
Я осторожно прошёлся пальцами по нервным узлам, пропальпировал живот, обвисшую грудь и торчащую острыми выступами позвонков спину.
— В целом, ты истощена и сильно… хм… повзрослела. Но здорова, — заключил я. ― Однако интерфейсы…
— Что с ними? — без особого интереса спросила Калидия.
— Навскидку я бы сказал, что раньше они были частью тебя, а теперь ты часть их. Они заместили нервную ткань по самый гематоэнцефалический барьер. И это твоему организму встало дорого.
— Да, так оно, видимо, и есть, — кивнула девушка. — Пока они прорастали, мне приходилось ходить в оболочке постоянно, иначе умерла бы от болевого шока. Она не то чтобы убирает боль, просто не даёт сдохнуть. Так что я была несколько не в себе. Сейчас процесс, видимо, завершился. Думаю, и тело восстановится. Отец таскал оболочку не одну сотню лет и выжил. Правда, под конец выглядел не очень.
— Ты действительно его?..
— Прикончила? Да, если ты об этом. Плохо помню. Иногда мне кажется, что это была не я. Иногда мне хочется его воскресить и убить ещё разика три-четыре. А вы как?
— Если ты про Альку, то я понятия не имею, как до неё добраться.
