— Понимаю, — кивнул я.
Я стою у окна и смотрю на Средку, точнее, на отражение девушки в стекле.
— Меня даже «Поганкой» прозвали, потому что я никому не давала, и отшивать приходилось иногда жёстко. Но ты точно не девственник, кровать — лучше не придумаешь, комната — отпад, окно есть, Средка внизу. Сможешь быть достаточно нежным, чтобы не обломать мне мечту?
— Приложу все усилия.
Отражение в окне избавляется от халата, и когда я поворачиваюсь, то вижу, что её натуральный цвет — рыжий.
— Только не спеши, я немного нервничаю…
Я не спешу, я предельно нежен, и всё происходит наилучшим образом.
***
Ночью не могу уснуть, стою на балконе своей комнаты и смотрю на город. Это далеко не самая высокая башня, но видно достаточно, чтобы задуматься — а что, я, собственно, собираюсь со всем этим делать дальше?
Туман и неон сияют внизу, облака и луна вверху, посередине мерцают огни башен. Дмитрий прав — это красиво. Если смотреть из башен, а не с низов. Может быть, поэтому он поселился внизу — чтобы не терять из виду детали. А может быть, это было его ошибкой, потому что не видна перспектива. Не знаю. Я мало уделял внимания своему внезапному сыну, которого встретил уже взрослым и с которым мы так и не стали близкими людьми. Слишком разный жизненный опыт и слишком большой напряг. А теперь мне его чертовски не хватает.
Я никогда не собирался жить в этом мире. Всего лишь очередная командировка. Когда Дмитрий выбрал его для себя, я и не подумал поинтересоваться деталями. А когда меня занесло сюда снова, мне стало пятнадцать или шестнадцать, в общем — не до того. Гормоны и всё такое. В этом главная проблема. Не в гормонах, это, я надеюсь, пройдёт. В том, что мне категорически не хватает информации. Я вижу куски картины, но не вижу целого. Вот, к примеру, кланы. Представительница одного из них сначала хотела меня убить, потом пригласила к себе, а теперь, может быть, хочет убить снова. Но какова их функция в городе? Падальщики? Черви, выедающие отмершие части мегаполиса и возвращающие материалы во вторичный оборот? Я могу сходу придумать полдесятка более рациональных методов. И что с их детьми? Этот вопрос меня до сих пор гложет — я, пусть и в сложной ситуации, отказал им в помощи. Это грузит мою и так много чем отягощённую совесть.
— Братик Док? Ты тут?
Нагма стоит в дверях балкона и таращит на меня заспанные гляделки.
— Ты чего не спишь, колбаса?
— Проснулась, всё не так, не поняла где я, испугалась. Пошла тебя искать, а тебя нет.
— Вышел подышать, не спится.
— Я лягу у тебя?
— Ложись. Посидеть с тобой?
— Пожалуйста.
Нагма ввинтилась ногами вперёд под одеяло, я полуприлёг рядом, опираясь спиной на мягкую стену. Спальная ячейка тут очень комфортная, не то что в низах. Девочка пристроилась поближе, закинула, как она любит, на меня руку и ногу, засопела уютно.
— Хорошо, когда ты рядом, — сказала она тихо. — Сразу спокойно так.
Я погладил её по растрёпанной головёнке.
— Спи, егоза. Я с тобой.
— И всегда-всегда будешь?
— Конечно.
— Ты меня любишь?
— Очень. А чего ты вдруг?
— От тебя пахнет Шонькой.
— Я был у неё.
— Шонька красивая. Особенно волосы. Я тоже хочу покрасить. Только в синий.
— Давай не сейчас? У тебя ещё детские волосы, тонкие. Испортишь. Подожди ещё годиков несколько, ладно?
— Ладно, — вздыхает она. — Мне надоело быть маленькой.
— Это пройдёт, ватрушка.
— Скорее бы.
— Куда ты спешишь?
— Я боюсь, что, пока я вырасту, тебя у меня кто-нибудь заберёт. Шоня, Дженадин, Лирка… Да мало ли кто.
— Эй, глазастик, это не так работает, — тихо смеюсь я. — Подумай, ведь ты разом моя дочь и сестра. Поэтому я тебя люблю в два раза больше, чем вообще у людей бывает. Ты мой самый родной человек на свете.
— Ну ладно, — вздыхает она, прижимаясь плотнее. — Но помни, ты мой. И если кто-то захочет тебя забрать, я его покусаю. Вот так — р-р-р!
Она прихватила меня зубами за плечо и захихикала.
— Ах ты кусака! — взъерошил ей волосы я. — Ишь, разбесилась. Спи давай.
— Интересно, как там мама? — зевает она, успокаиваясь.
— Скучаешь?
— Агась. Но не очень сильно. Мне даже немножко стыдно от этого. В книжках дети всегда так страдают, если остаются без мамы. Рыдают без перерыва. А я чота нет. Я думаю, ей хорошо.
— Она тебя любит.
— Я знаю. Я вовсе не думаю, что она меня бросила, что разлюбила, потому что я плохая девочка и прочие книжные глупости.
— Конечно, нет, ерунда какая. Ты самая лучшая на свете девочка!
— Лучше Оньки?
— Раза в полтора, минимум. По крайне мере по росту.
— То-то же! А то уйдёшь к Лирке, усестришь Оньку, а меня забудешь! Вот тогда я точно буду все время рыдать, как в книжке.
— Если все время рыдать, то будет нечем писать.
— Ты всегда шутишь. А я серьёзно.
— Извини, козявица. И нет, не уйду я к Лирке.
— Это хорошо. Она вся как надколотый стакан. Если из такого пить, то губы порежешь, а если взять в руки, то лопнет и кипятком ошпарит.
Удивительно, как она верно всё понимает в свои примерно двенадцать. Я и сам это вижу, но толку с этого видения…
— Знаешь, пап, — Нагма повернула голову, прижалась подбородком к моему плечу и щекотно шепчет в самое ухо, — когда мама уехала, мне было грустно. И всё равно это были обалденнейшие два года. Ты, я, море, школа, рисунки, мультики, мороженое… Аллах смотрел моими глазами и радовался.
— Мне тоже понравилось, колбаса. Ты думаешь, она вернётся?
— Агась. Не сейчас, но однажды. Ты её не прогонишь?
— Знаешь, стрекоза, давай обсудим тогда, когда это случится. А сейчас спи, потому что скоро утро уже.
— Ладно. Но когда она вернётся, помни, ты мой!
— Твой, твой. Спи уже.
Нагма довольно муркнула, потёрлась о моё плечо щекой и вскоре засопела ровно и спокойно. Уснула.
Когда через годик-другой она достигнет возраста отделения, мне будет не хватать этого безграничного доверия и любви.
