— Понял, понял, не тараторь. У местных есть такая штука — клей-пластырь. Может, у кого-то из ребят завалялась?
— Я сбегаю, спрошу!
— Так, говоришь, Лирания?
— Да, — крикнула она убегая. — Я хочу её рисовать! Она интересная!
И смылась, егоза.
Мы прожили вместе два года. Вдвоём — её мама так ни разу и не объявилась. Каждое утро я вёз Нагму в город в школу, а после уроков — обратно. Пока она училась, я работал. Впервые в жизни по специальности, педиатром в поликлинике. На половину ставки. Двадцать часов в неделю, по четыре часа с понедельника по пятницу. Два с половиной часа приём, полтора часа — вызовы. Благодаря таланту я очень точный, практически безошибочный диагност, с остальным традиционная медицина худо-бедно справляется сама. Большая часть моей практики — элементарные простуды и ОРВИ, самая востребованная квалификация — выписать справку для школы ребёнку и больничный по уходу для матери. Несколько случаев своевременного выявления действительно опасной, но пока ещё бессимптомной фигни, которую без меня бы прохлопали, придавали этой деятельности некоторый смысл. Не за деньги же я там работал? Полставки педиатра — это не про деньги вообще. Мы проедали мои «боевые» и, в общем, не бедствовали. Нагма получала всё, что ей было нужно, — благо она не балованная, — а мне много не надо.
Трижды использовал свой талант в полную силу — один случай острого лимфоцитарного лейкоза у мальчика двенадцати лет, один — персистирующего неонатального сахарного диабета у младенца, и один — последствия криминального аборта у дурной семнадцатилетки.
Мы с дочкой жили дружно, не поссорились, кажется, ни разу. Она прекрасно училась, став круглой отличницей и гордостью учительницы. С энтузиазмом ходила в художественный класс, осваивая академическую живопись. Возвращалась перемазанная маслом, углем и пастелью, но совершенно счастливая. Рисовать она обожает. Училась делать мультики, по уши нырнула в аниме-сериалы, глотала залпом книжки про приключения, быстро росла, заставляя дважды за год покупать школьную форму. Когда школьные бюрократы напоминали мне, что она приёмная, я каждый раз совершенно искренне удивлялся — этот факт категорически не держался в моей голове. Счастливые два года.
Жаль, что меня убили.
***
Нагма вернулась с Колбочкой.
— Прем, ты просил клей-локер? — спросила та, неприлично глазея на мою пострадавшую физиономию.
К вечеру гематомы отекут, и рожу разнесёт так, что боже ж мой. Но ко мне уже обращаются «прем». Интересно, это новый общественный консенсус или Колбочка забегает вперёд?
— Надо на лбу зафиксировать кожу. Свести края…
— Спокойно, прем, я умею. Я тут всех латаю, как могу, — отмахнулась Колбочка. — Не бойся, у меня рука лёгкая.
Я фыркнул, демонстрируя абсурдность предположения, что я, такой крутой, только что отметеливший самого Пупера, могу чего-то там бояться.
— И много практики? — спросил я новоявленную коллегу, которая одной рукой стягивает края раны, а другой аккуратно, короткими нажатиями, прыскает на неё приятно холодящей субстанцией из баллончика.
— Не болтай, — одёргивает она меня, — кожа шевелится. А вообще бывает. Кто коленку расшибёт, кто башку, кто вены вскроет, да и Пупер руки часто распускал. Мальчишки!
Колбочка интонацией выразила мнение о гендерно-неравномерном распределении чувства самосохранения в популяции.
Я-взрослый с ней согласен, мальчиковое тестикулярно-зависимое мышление провоцирует пренебрежение техникой безопасности. Я-подросток слишком сосредоточен на почти касающейся моего носа груди. Того богатства там два прыща, но мне хватает, чтобы стало неудобно сидеть. По возможности незаметно поправляю майку, натягивая подол на шорты. Майка драная, грязная, вся в кровавых пятнах, а Колбочка, сосредоточившись на моём лбу, тепло дышит мне в волосы и чуть ли не водит сосками по носу. В моей крови не до конца перегорел адреналин и другие катехоламины, выброшенные в кровь возбуждением битвы. Коварные нейротрансмиттеры могут вызывать прилив крови не только к мышцам во время драки, но и в другие места после неё. И вызывают. Очень хочется поднять лежащие на коленях руки и обхватить ими ту часть фигуры, за которую девушка получила своё прозвище. И Нагма, как назло, куда-то свалила, оставив меня наедине с соблазном.
— Вот, теперь хорошо заживёт, — с удовлетворением сказала Колбочка. — Минут десять ничему не удивляйся.
— В смысле? — я-подростку фраза показалась на что-то намекающей, и прилив крови резко вырос.
— В смысле брови не поднимай, пока клей не схватится.
— А, понятно… — сказал я, старательно нейтральным тоном.
— Майку сними.
— Что?
— Майку. Сними, — терпеливо повторила Колбочка.
— Э… Зачем?
Когда кровь куда-то приливает, то она откуда-то отливает. В моём случае — от мозга. Наверное, я сейчас произвожу впечатление довольно туповатого парня.
— Ссадины обработаю. Пупер тебя неплохо отделал. Да снимай уже, а то присохнет! — она нагнулась ко мне и потянула майку вверх.
Левый сосок коснулся моего лица, и я утратил волю к сопротивлению, лишь густо покраснел, когда она попросила меня встать.
Степень моего воодушевления её медицинскими манипуляциями заметно превосходит маскировочные возможности шорт, но Колбочка сей конфуз то ли не замечает, то ли невозмутимо игнорирует.
— Руки подними, — командует она, осматривая ссадины на рёбрах. — Так больно? А так?
— Не больно, — смущённо отвечаю я.
Уровень гормонов в крови такой, что мне ногу отпили — не больно будет.
— Рёбра целы, — руки у неё очень мягкие, тёплые и приятные. — А на ноге что?
Она касается бедра ниже шорт.
— Ерунда, синяк, — наверное, я сейчас красный, как китайский флаг.
— Вам, мальчишкам, всё ерунда! — заявляет Колбочка, невозмутимо расстёгивая ремень шортов.
Чтобы их стянуть, ей пришлось коснуться того, что мешало, но и это девушку ничуть не смутило. И только осмотрев здоровенный кровоподтёк на большой бедренной мышце, и убедившись, что это действительно всего лишь синяк, ничего страшного, она решительно взялась за резинку трусов.
То, что Колбочка оказалась отнюдь не девственницей, а, наоборот, девушкой вполне опытной, отчасти успокоило меня-взрослого. Я-подросток был сосредоточен на том, чтобы не слишком опозориться. Слава таланту, мне это удалось.
***
— Не парься, — сказала Колбочка, одеваясь. — Это ничего не значит.
