— Тут больно? — спрашивает Анахита. — А тут?
Мне больно везде. А ещё неловко, что она смотрит на меня голого. Точнее, что она смотрит на меня старого. Голый старик — это совсем не то, на что приятно смотреть, и у меня было слишком мало времени, чтобы с этим смириться.
— Рёбра, как минимум, треснули, — сказала Анахита расстроено. — Но, насколько я нащупала, без смещения. Очень сильный ушиб. Что ещё пострадало — не знаю. Я не настоящий доктор, и практика у меня была в основном по женской части. Вот было бы у тебя, к примеру, тазовое предлежание…
— И что бы ты с ним делала? — заинтересовался я.
— Молилась Аллаху, в основном, — призналась она. — За попытку кесарева меня бы камнями забили.
— А ты умеешь кесарево?
— Нет, если честно. Два раза видела, один раз ассистировала. Но, если бы другого выхода не осталось, может быть, рискнула бы. А ты умеешь?
— Нет. Знаю как, но не пробовал. В любом случае, не в кыштаке на столе при свете коптилки.
— В общем, хорошо, что у тебя не тазовое предлежание, — улыбнулась женщина.
— Да, в этом мне повезло.
Я уже могу двигаться, хотя это больно. Алиана притащила подушек, помогла сесть повыше. А вот и пуля — застряла между броником и разгрузкой. Мягкая, безоболочечная, свинцовая, почти полностью расплющена, но видны следы нарезов. Штуцер, надо полагать. Для гладкого расстояние великовато.
— Анахита, у кого-нибудь в посёлке есть приличное ружье?
— Ружья у многих, но я в них не разбираюсь, извини.
— Поставим вопрос иначе — кто самый лучший охотник?
— Ацак, он на горных коз охотится. У него длинное такое ружье, красивое. И он не боится ночевать в горах, говорит, знает, где от Багхи спрятаться.
— Ах да, Багха же. Кто бы ни стрелял в меня, в кыштак ему до темноты не добраться. Если этот ваш Багха жрёт всех, кто гуляет ночью…
— Ваш Багха.
— Не понял?
— Ваш, владетельский. Говорят, владетели привезли его с собой и оставили охранять замок. По ночам нельзя гулять вблизи замка — пастухи гоняют отары в другую сторону, там безопасно. Но, если спрятаться в пещеру, то он туда не полезет, охотники это знают и пользуются, ведь с охоты не всегда за один день обернёшься.
— Интересно, — я стараюсь отвлечься от боли в рёбрах. — Это сколько лет он тут ошивается? Когда владетели его привезли?
— Тогда же, когда и нас.
— Что-то я совсем запутался.
— Давно, когда я ещё не родилась, наша община жила в другом мире. Но там шла война, нас хотели убить, потому что мы были на стороне шурави, а другие — нет. Шурави не могли защищать нас больше, они уходили, тогда один человек, проводник, сказал старейшинам, что может привести их под руку владетелей, тогда те перевезут нас всех в другой мир. Такой же, но без войны. Старейшины согласились, и теперь мы здесь. За это мы обязаны владетелям службой, если они потребуют. Но они ни разу не требовали, и только самые старые помнят про эти клятвы.
— Ага, значит, вы иммигранты, — задумчиво сказал я. — Интересный расклад. Но с Багхой яснее не стало. Слишком много лет для жизни одного территориального хищника. Либо у него тут семья, либо периодически завозят новый экземпляр. Ставлю на второе, иначе они в отсутствие естественных врагов расплодились бы и сожрали вам весь скот.
— Я не знаю, Док, — призналась Анахита. — Никогда об этом не думала. С детства слышала про Багху, и всё.
— Ладно, чёрт с ним. Вернёмся к этому индейцу «Зоркий Глаз».
— К кому?
— Который Ацак. Может у него быть личный мотив меня завалить?
— Вряд ли. Он охотник, ему ни до чего дела нет.
— Тогда кто ему мог приказать?
— Мулла. Совет старейшин.
— А этот говноед утренний? Который на «Х»…
— Хайрулла? Разве что от имени муллы. Самого его не очень уважают.
— Ладно, посмотрим, кого утром принесёт черт. Точнее, учитывая региональную подчинённость, шайтан. Кто-то обязательно должен поинтересоваться результатом этого выстрела.
От ужина отказался. Не столько потому, что не голодный, сколько не чувствую в себе сил дойти до сортира. Не просить же мать Калидии меня отнести? Пусть будет лечебное голодание.
Ближе к ночи пришла Нагма, показать мой портрет. Вышло не очень похоже, видно, что людей она рисовала мало и не знает простейших приёмов — всех этих эллипсов и прямоугольников, которым учат на курсах для начинающих.
— Так, стрекозявка, — сказал я, — тащи карандаш и блокнот, садись рядом.
Разулась, запрыгнула, сгребла подушки, которые Алька, кажется, стащила ко мне в кровать со всего этажа, свила из них гнездо и устроилась.
— Итак, смотри: сначала рисуем прямую линию. Разбиваем её на одинаковые отрезки. Один — голова, два — грудь… Заполняем их пока вот такими овалами. Тут рисуем планочку — это будущие плечи…
Слушает, кивает, глаза горят. Её — горят, мои — болят. Анахита где-то раздобыла местных масляных светильников, один стоит на тумбочке у кровати. Девочка при таких выросла, ей светло, а мне этот тусклый мерцающий свет перенапрягает остатки зрения. Ко всему тому, что у меня уже болит, добавится голова. Но ещё немного потерплю.
— Теперь соединяем эти точки линиями. Что у нас получилось?
— Человечек! — радостно подпрыгивает Нагма, кидается меня обнимать и отпрыгивает, когда я начинаю шипеть от боли.
— Прости, дедушка Док! Я забыла, что ты раненый! Ты скоро умрёшь, да?
— Не знаю. Но если да, то можешь забрать себе набор для рисования.
— Я, конечно, заберу. Но ты лучше не умирай пока, ладно? Поучи меня ещё немного. Читать, считать и рисовать.
— Ладно, уговорила, мелочь зеленоглазая. Поживу немножко для тебя.
— Спасибо, дедушка Док. Я тут у тебя посижу, мама сказала, присмотреть за тобой, пока ты не умер. Если что-то надо будет — ты скажи, я принесу, — сказала она, устроилась в подушках поудобнее и немедленно заснула.
А вот я полночи ворочался, пытаясь найти позу, при которой не так сильно болит, и слушал сольный концерт Багхи. Вокал у него завидный, аж очко ёкает.
Потом усталость победила боль, и я вырубился.
* * *
Вчера мне казалось, что у меня всё болит. Я ошибся. Всё болит у меня сегодня. Ощущение такое, как будто, если я двину рукой или ногой, то они отвалятся нахрен.
Не отвалились, конечно, но удовольствие ниже плинтуса.
С утра меня навестила Калидия. Девица худа, как кощеева племянница, но уже самоходна. Очевидно, идёт на поправку, что радует. Было бы обидно просрать пятнадцать-двадцать биологических лет впустую. Благодарности я за это не получил, да и не ждал — просто визит вежливости. С мягким, ненавязчивым забрасыванием удочек — мол, не мог бы я как-то ускорить процесс выздоровления своим несравненным искусством. Интересно, как она это себе представляет? Я такой сажусь, рисую портрет Кустодиев-стайл, и у неё тут же щёки шире ушей?
