— Почему?
— Ты выросла в среде, которая ускоряет взросление, а она — наоборот. Твоя обида и боль — реакции взрослого человека, которого жестоко и незаслуженно оскорбили. Её поведение — идиотский саморазрушительный протест подростка. Она кричала матери: «Я тебя ненавижу», — но Берана не может ответить. Тогда она оскорбила тебя, потом меня, но сделать больно при этом пыталась себе. Когда подростки кричат на родителей, то наказывают не их, а себя. Добиваются, чтобы их ударили, наорали в ответ — хотя бы так дали понять, что им не всё равно. Что ребёнок для них существует.
— Вы опять её оправдываете, Михл.
— Нет, Алька. Я не оправдываю и не обвиняю. Я показываю причины, чтобы ты поняла следствия.
— И какие, по-вашему, будут следствия?
— Она погибнет. Скорее всего, в героически-ненужном бою. Чтобы доказать, что чего-то стоит. С неосознаваемым посылом «Вот буду лежать такая красивая и мёртвая, тут-то они зарыдают!».
— Детский сад какой-то, — буркнула Алиана.
— Детство с нами навсегда.
— И что, я должна её простить и утешить, чтобы этого не случилось?
— Нет. Ты ей ничего не должна. У тебя своя жизнь. Я хочу, чтобы ты поняла — ваши отношения не партнёрские, и не будут таковыми. Но не потому, что ты сирота, а она дочь владетеля, а потому, что это отношения «взрослый-ребёнок», и в роли взрослой оказалась ты. Она выливает на тебя негатив — и одновременно требует одобрения, ждёт безусловной поддержки — но при этом категорически отрицает твою ценность, обижает — и жаждет в ответ любви. Это коммуникация подростка и родителя, а не партнёров.
— Я что, должна её удочерить? — фыркнула Алька.
— Из этого не вышло бы ничего хорошего. Отношения родитель-ребёнок заканчиваются тем, что ребёнок уходит. Ты хочешь нянчиться с Калидией, принимая всё это, чтобы потом она сказала: «Спасибо тебе, теперь я выросла и мне пора. Буду иногда заходить в гости, поплакаться, если что-то в жизни пошло не так. Кстати, познакомься — это Вася, я выхожу за него замуж…»?
— Какой Вася? — растеряно спросила Алиана.
— Любой Вася. Или Петя. Или Маша. Кто-то, с кем она попробует выстраивать взрослые отношения, а не родитель-ребёнок. Ты в этом качестве рассматриваться по определению не будешь.
— Отличная перспектива, Михл. Вы как всегда позитивны.
— Напомню — несколько минут назад, на этом самом месте, ты признала, что мой прогноз был верным.
— Я помню, — вздохнула она. — И не спорю. Наверное, вы правы и сейчас. Но мне от этого не легче. Неужели нет способа разрушить этот дурацкий замкнутый круг?
— Может быть, и есть, — признал я неохотно. — Если вернуть ей мать, то она с ненулевой вероятностью переключится со своими запоздалыми подростковыми проблемами на неё. Может быть — именно «может быть», — это освободит в ней возможность для нормальных, нетоксичных отношений с партнёром. И ещё одно «может быть» — может быть, этим партнёром будешь ты. Уверенности в том, что все эти вероятности совпадут, сама понимаешь, никакой.
— Это лучше, чем ничего, — грустно сказала Алиана. — Но вы же всё равно не знаете, как вернуть ей мать?
Я не ответил ни «да», ни «нет». Мироздание больше не хочет смотреть моими глазами, но, кажется, я знаю, чьими хочет.
* * *
Калидия пришла, когда мы допили чай, и Алька, прорыдавшись мне в разгрузку, уже начала задрёмывать. Девушка соткалась из темноты и сказала мрачно:
— Док, вы не могли бы нас оставить?
— Нет, — сказал я спокойно. — Это караульный пост. По уставу я должен спросить «Стой, кто идёт», а потом пристрелить тебя нахрен. Это решило бы кучу проблем морально-психологического свойства.
— Так почему вы этого не делаете?
— Патронов мало.
— Понятно. Алиана, отойдём поговорить?
— Не хочу, — решительно ответила девушка. — Тут тепло, а там снег идёт. Да и говорить нам не о чём. Что за разговоры с постельной грелкой?
— Аль, ну что ты начинаешь! — сморщилась Калидия.
— Я не начинаю, Кали. Я закончила.
— Мы что, при нём будем отношения выяснять? — Калидия невежливо ткнула в меня пальцем.
— Нам нечего выяснять, — упрямо сказала Алиана. — Нет у нас никаких отношений, спать иди. Сама себе постель нагреешь.
— Ах, вот как, да? Это всё он, твой драгоценный Михл? Наговорил тебе про меня гадостей, а ты уши развесила? Может, и постель ему греть будешь?
— Захочу — и буду! Тебя это уже не касается! Он тебе, кстати, жизнь спас!
— Я его об этом не просила! И тебя ни о чём не просила! Хотела извиниться, а теперь не буду! Сама дура! Я думала, ты со мной, а ты вон какая! Предпочитаешь противных стариков, да? Так возвращайся к своему Родлу! Соси его мерзкий член, чтобы он смог в тебя его засунуть! Дрянь! Дрянь! Дрянь!
Девушка зарыдала и убежала в темноту, а мы несколько минут сидели молча.
— Никогда не думала, что она меня этим попрекнёт, — сказала, наконец, Алька. — Однажды рассказала ей… Тьфу. Меня, кажется, сейчас стошнит. Как можно быть такой бессовестной?
— Реакция обиженного ребёнка, который пытается ударить маму посильнее. Он не понимает, что может сделать ей больно, потому что она уже взрослая.
— Простите, что вам пришлось это выслушать, Михл. Мне почему-то очень за неё стыдно.
— Реакция взрослого, — улыбнулся я.
— Хватит с меня на сегодня психологии. Я спать пойду. Или рыдать в подушку — ещё не решила. Останетесь здесь?
— Посижу ещё. Не спится.
— Спасибо вам, — сказала она и ушла.
* * *
— Эй, дедушка Док, ты живой?
Проснуться от того, что в тебя тычут палочкой, — странное ощущение.
— Ты скажи, живой или нет, — настаивает Нагма, — а то я мертвецов боюсь.
— А если я говорящий мертвец? — проскрипел я, пытаясь понять, есть ли у меня ещё тело, или после сна сидя от него осталась только фантомная боль в спине.
— Таких не бывает! — рассмеялась девочка. — А чего ты на стене спишь? Я пришла сказать, что завтрак, а тебя нету.
— Я есть, — пришёл я к выводу, попробовав подвигаться.
Страдаю — значит, существую. Patior ergo sum.
— В комнате тебя нету! — уточнила Нагма.
— Уснул, вишь, на посту, — признался я. — Старость не радость.
— Ничего, — утешила меня девочка, — враги не напали. Наверное, ты, дедушка Док, их своим храпом напугал.
— Я храпел?
— Как шайтан! Нет, как два шайтана!
— Мне кажется, ты преувеличиваешь, Нагма. Максимум — как полтора. Помнишь, мы проходили дроби?
— Да, полтора — это один и ещё половинка. А разве половинка шайтана может храпеть?
