— Берана, мы можем их слышать?
Тишина. Видимо, нет. Зря, я бы какие-нибудь микрофоны предусмотрел. Значит, будем немое кино смотреть.
Две фигуры в оболочках, одна с сиськами, другая без, синхронно вскинули мечи верх. Я уже было напрягся, но они так же одновременно убрали их за спины. Надо полагать, драки не будет. Поговорить, значит, пришёл.
— Берана, по сторонам поглядывай. Вдруг он внимание отвлекает, а к нам какие-нибудь ниндзи крадутся…
Женщина ничего не ответила, да я и не жду. Она и сама, небось, знает, что делать. Точнее, программа в ней.
Немое кино оказалось неинтересным — две чёрных фигуры постояли друг напротив друга минут пятнадцать, потом отсалютовали друг другу мечами, заставив Альку дёрнуться и вцепиться мне в локоть, и разошлись.
— Что ему было надо? — спросил я, когда Калидия вышагнула из оболочки, оставшись перед нами в естественной наготе.
Алька подала ей халат, в который девушка, к моему секундному сожалению, завернулась. Да, я старый, но это не значит, что мне не хочется смотреть на красивое.
— Он сообщил решение Совета Домов, — Калидия мрачна и сурова, как зимние горы за окном.
— Надо полагать, это не было решение извиниться и возместить ущерб, нанесённый резиденции?
— Дом Креона низложен. Мы больше не владетели. Совет забирает наши оболочки.
— Забиралки коротки, — отмахнулся я. — Если бы они могли нас взять штурмом, то не приходили бы пугать.
— Ты не понимаешь… — о, мы опять на «ты». Я снова что-то не то сказал?
— И чего именно я не понимаю?
— Все оболочки, активированные в Чёрной Цитадели, могут быть деактивированы оттуда, — голос Калидии сухой и безжизненный, как пожухшая трава. — Где бы они ни находились. Через два часа Совет Домов отзовёт наши права, моя оболочка свернётся в спору, а я стану никем. Моя жизнь закончится.
— Стоп-стоп, что значит «закончится»? — вскинулся я. — Снова начнётся отторжение интерфейсов?
— Наверное. Какая разница? Я не знаю. Такого решения Совет не принимал сотни лет, а может, и вовсе никогда. Это даже не смерть, а хуже смерти. Я больше никто, меня нет…
— Ты вот она, тут стоишь, — напомнил я, — так что кончай истерику. Если проблема в интерфейсах, то я уже один раз тебя вытащил, может, снова получится…
— Да причём тут это! — закричала на меня Калидия. — Мне нет смысла жить!
Она пнула ногой лежащую на полу оболочку, отпихнула меня с дороги и выскочила из комнаты.
— «Графиня изменившимся лицом бежит к пруду», — процитировал я мрачно. — Алька, дуй за ней и не спускай глаз. Целуй, бей, трахай, щекочи, высмеивай — что хочешь делай, но объясни девочке, что жизнь продолжается. Нам только суицидов в гарнизоне не хватало!
— Вы же спасёте её, Михл?
— По крайней мере попробую, — сказал я, не испытывая ни малейшей уверенности. — Но для этого она должна прийти в себя хоть немного. Давай, вперёд. Сейчас Калидия нуждается в тебе, как никогда в жизни ни в ком не нуждалась. Даже если будет кричать: «Убирайся прочь!»
— Она будет, — кивнула серьёзно Алька. — Но чёрта с два я её послушаю!
Глава 11. Не годен к строевой
— Мы будем рисовать её, дедушка Док?
— Ты что, колбаса, подслушивала?
— Вы так кричали… Ну ладно, громко разговаривали. Дедушка Док, а ты, правда, когда рисуешь, людей лечишь?
— Откуда ты знаешь?
— Белая-красивая говорила, что ты худую-вредную рисовал и вылечил. А потом просто вылечил, а не рисовал, и стал старый. Как в сказке.
— Да ты, я смотрю, не только глазастая, но и ушастая! — восхитился я. — Всё слышишь!
— На меня никто внимания не обращает. Что же мне теперь, уши затыкать?
— Не надо затыкать. В этом нет никакой тайны. Да, я раньше мог менять людей, когда их рисую. Видел не то, что есть, а то, что должно быть, и рисовал это. Иногда получалось, чтобы правдой стало нарисованное, а не то, что было. Иногда не получалось.
— А теперь не можешь?
— Нет. Как ты говоришь: «Сломался».
— Аллах перестал смотреть твоими глазами?
— Можно сказать и так. Теперь твоими смотрит, зелёными. Наверное, ими лучше видно.
— Знаешь, я иногда думаю, что ты мне на самом деле папа. Белая-красивая говорит, что ты, когда спас худую-вредную, сразу постарел на тыщу лет. А до этого ты был не такой старый. Скажи честно, ты мой папа? Мы похожи — я тоже умею рисовать, и Аллах иногда смотрит моими глазами. А ещё ты со мной возишься, как будто я тебе родная. С чужими детьми никто не возится, кому они нужны? Ты скажи, я не буду сердиться, что тебя так долго не было. Я буду радоваться, что ты вернулся. Я маму спрашивала, но она не хочет ничего говорить.
Девочка глядит на меня такими глазами, что никакого Аллаха в них не нужно. Хочется сказать: «Да, я твой папа», ― чтобы увидеть свет, которым они зажгутся. Но это был бы краденый свет.
— Нет, егоза, я тебе не папа и даже не дедушка. Извини. Я был бы не против, но нет.
— Но я же рисую как ты!
— Ты рисуешь не как я, а как ты. Лучше меня рисуешь, просто надо больше тренироваться. А что Аллах, как ты говоришь, смотрит твоими глазами — такими красивыми глазами кто угодно посмотреть не откажется.
— И ты тут совсем-совсем ни при чём?
— Не совсем-совсем, — вздохнул я. — Немножко при чём, наверное. Понимаешь, в тебе дремал талант. Умение ощущать фрактал Мультиверсума и слышать мир. Если бы тебя воспитывал твой… Какой-нибудь проводник, то ты бы, наверное, смогла открывать кросс-локусы. Но в тот момент, когда твой талант начал пробуждаться, рядом оказался я, и он принял вот такую форму. Умение строить референс.
— А ты по правде хотел бы, чтобы я была твоей внучкой?
— По правде, — ответил я серьёзно.
— Тогда я буду, — сказала Нагма. — Так ведь можно? Например, если родители умирают, то ребёнка берёт брат отца или сестра матери, и они становятся ему родители. А у меня, вот, дедушка умер — я же могу взять тебя дедушкой?
— Думаю, вреда от этого не будет, — улыбнулся я.
