До клоповника, где ютился отец, я доехал будто в тумане. В таком же тумане поднялся по лестнице, грохнул кулаком в дверь, подождал. И только лишь когда на пороге показалась осоловевшая от выпивки харя, столь искренне мной ненавидимая, в голове будто щелкнул какой-то тумблер. Не скажу, что я сразу же взял себя в руки, но вид оплывшей от возраста и алкоголизма физиономии того, кто был олицетворением множества моих детских страхов, сумел принести мне некоторое удовольствие и успокоение.
— Хы-ы, Юрбас! — пьяно усмехнулось недоразумение, считавшееся моим отцом. — Вот так заявочка, чтоб меня дернуло! Не ходил, папку не навещал, а тут вдруг на! Нарисовался!
— Ага, здоро́во, — буркнул я, — не возражаешь?
Я сделал неопределенный жест ладонью, который можно было расценить как просьбу на разрешение войти.
— Ну-у-у, сы́нку, я чёт и не знаю… — с сомнением протянула бухая морда. — Мне тут в магазин надо было идти за беленькой, сам понимаешь…
— Я тебе два пузыря куплю, — сразу понял я, куда дует ветер. — Ну так что, впустишь?
— О-о-о! — тотчас же расцвел папаша щербатой ухмылкой. — Ну ясен-красен, заходи, родной! Что же я, сына своего на постой не пущу, коли его приперло, а? А тебя ведь приперло, правда?
Посторонившись, отец впустил меня в провонявшую куревом, перегаром и ссаньем прихожую, которая выглядела хуже, чем даже бичарские притоны в заброшенных домах. И как только за моей спиной закрылась дверь, так сразу же моя рука метнулась вперед, обхватывая тощую шейку алкоголика.
— А-а-х-х-х-ы-ы…
Отец захрипел и забился, порываясь вырваться. Правда, без особого успеха. И когда до алкаша дошло, что таким макаром хрен у него получится освободиться, то он наотмашь махнул рукой, метя мне в лицо. Двигался папаша медленно и вяло, так что увернуться для меня не составило никакого труда. Сжав пальцы на горле бухаря посильнее, я резко дернул его на себя, а потом с силой впечатал хребтом в стену, выбивая воздух из легких.
— Ху-у-у-у-х-х… — сипло выдохнул он и попытался сползти вниз.
Но я держал крепко.
Чужие извращенные алкогольными парами эмоции, щедро приправленные испугом и злостью, смрадными волнами окатывали мой дар. Ощущение было такое, словно меня с головой окунули в деревенский сортир, да еще и рот раскрыть заставили. Тьфу, мерзость!
— Слушай внимательно, отрыжка бомжацкая, — прохрипел я, борясь с величайшим искушением размазать этого вонючего клопа тонким слоем прямо по обосранному полу. — Если ты еще раз тронешь мать хотя бы пальцем, я тебя…
Договорить я не успел, потому что с кухни, топоча и спотыкаясь друг об друга, выползла еще пара поддатых маргиналов.
— Ёп, Тёмыч, че за х…? — с трудом справляясь с заплетающимся языком проблеял первый.
— А это еще чё за х… х… ик! За хрен?! — вторил ему собутыльник. — А ну-ка, убери грабли от него!
Вот, блин, свидетели… как же некстати…
— Муж-ж-жики-и, — жалобно просипел отец, — спасайте! Щас он меня… ай!
— Хлебало завали, черт пьяный! — цыкнул я на него для убедительности снова прикладывая горбом об стенку. — А вы оба, в туман свалили, а то я и вас тут опрокину!
— У-у, падла, ну щас мы тебе…
Пара алкашей поскакала кривым галопом на кухню, но вот только не для того, чтоб спрятаться. Судя по грохоту распахиваемых ящиков и металлическому звону, эти два додика всерьез против меня вооружались.
— Я на тебя заяву накатаю, — заскулил в моей хватке папаша, кое-как потирая отшибленную спину.
— А что такое? — зло процедил я, наклоняясь почти в упор к его роже. — Я думал, ты любишь драться! Или ты только против женщины смелый, гнида?!
— Ай-ай… хана тебе, щенок! — в голосе пьяницы вдруг прорезалась та самая алкогольная удаль, которой он меня все детство третировал. Та, которую я презирал всеми фибрами своей мальчишеской души и которую мечтал забить туда, откуда она изрыгалась. Прямо в его вонючую пасть…
Перед глазами непрошено возник образ нашей старой кухни, где под широким торшером, отбрасывающим слабый желтоватый свет, сидит папаша. Сидит с ополовиненной бутылкой водки и крутит в руках банку самой дешевой тушенки, купленную по акции. Он уже напился до такого состояния, что позабыл, как пользоваться консервным ножом, а потому схватился за нож обычный. И теперь, подобно дикой неразумной обезьяне, пытается проткнуть лезвием округлый жестяной бок, но острие постоянно соскальзывает, царапая столешницу. Одному лишь богу известно, как он умудряется не порезать себе при этом пальцы…
«Чё ты вылупился, ще́ня?» — обращается он ко мне, заметив мой взгляд.
«Ничего, просто…» — тихо отвечаю я.
«Просто даже мухи не плодятся! — моментально впадает в агрессивное состояние пьяница. — Тебе че, сученыш, смешно, да?!»
И потом мне сразу прилетает в ухо. Кулаком, как взрослому мужику. И даром, что мне нет еще и одиннадцати лет. Отец бьет, пошатывается, часто промахивается, грязно матерится, когда отбивает костяшки об стену, но не останавливается. А я кое-как стою, съежившись, и весь трясусь от испуга. Самое страшное сейчас — это упасть, ведь тогда к воспитательному процессу подключатся и ноги.
От каждой увесистой для субтильного подростка оплеухи меня мотает, словно ковыль на ветру. Я ощущаю злобу, исходящую от отца, но не как инфестат, а как простой человек. Слышу, как он исступленно рычит, будто я его заклятый враг, а не родной сын. Ощущаю беспорядочные тумаки всем своим телом. Где-то в парализованном испугом разуме мелькает жуткая мысль: «А вдруг сегодня он не остановится и все-таки забьет меня до смерти?» И липкий страх заставляет меня плакать и молиться, чтобы мама поскорее пришла с работы и спасла меня.
«Вот же баба драная! — орет папаша, все-таки опрокидывая меня на пол и отводя ногу для удара. — Какого хера ты ноешь?! ТЫ МУЖИК! ЗАПОМНИ, ГОВНО МЕЛКОЕ, ТЫ МУЖИК!»
К счастью, он слишком сильно набрался, чтобы вложить в свои пинки достаточно силы и не упасть. Поэтому все, чего он добился, так это того, что растерял обе тапочки и чуть не расшиб самому себе морду об косяк, лишившись равновесия. А я в это время позорно уползаю с кухни, молясь богу, чтобы пьяный тиран забыл о моем существовании и вернулся к выпивке…
Воспоминание медленно растворяется в глубинах сознания, затухая, как выключенный ламповый телевизор. Но в ушах все еще звучит яростное: «Баба! Нытик! Чмошник! На, сученыш! Смешно тебе было, а?! Ну же, посмейся! Посмейся мне в лицо! Или что, говнюк, уже не так забавно, а?! ОТВЕЧАЙ!»
Клянусь, я не ведаю, что мог натворить в таком состоянии, если б в этот момент снова не нарисовалась парочка отцовских собутыльников с кривыми кухонными ножами наперевес. И когда я говорю «кривые», то не имею в виду изогнутые на манер керамбита или финки клинки, а реально перекошенные куда-то вбок корявые убожества.
— Все, гнида, мы тебя сейчас резать будем! — почти торжественно объявил мне из-за спины своего товарища первый маргинал.
