«О чем, о чем! О превращении, конечно».
«Хватит умничать,— говорю.— Я и слов таких не знаю. И вообще, мне все это кажется. Я проснусь, и все пройдет».
«Проснешься?»
И тут происходит одна вещь, Серега, про которую я даже не знаю, как тебе и рассказать. Он передо мной стоит, а глазом косит в сторону,— ну, ты уже знаешь, как волки это умеют. А вокруг вроде бы ничего не происходит. Где-то далеко что-то грохочет, скрипит, ухает, и черный дым висит в воздухе, одним словом — как в замедленном фильме. И только из этого черного дыма выползает одна такая мелкая деталь. Медленно, медленно. Летит по воздуху и еще поблескивает на солнце, зараза. Как ты думаешь, Сережка, что это было?
—Что это было?— повторил я, как эхо.
—Пуля. Я ж говорил, солдаты на вышках сдуру во все стороны палили. И вот эта пуля потихонечку ползет и ползет прямо к моей груди, а я стою и смотрю на нее как зачарованный.
«Проснешься ты,— это уже Сморкович повторяет.— Один такой уже проснулся. Еще до тебя. Его потом к папе с мамой отправили… в цинковом гробу».
А сам не спеша берет пулю в зубы. Прямо из воздуха. И сплевывает брезгливо на снег. И вот она в снегу лежит и потихоньку туда проваливается. И пар еще оттуда поднимается, такой ме-едленный, гнусный.
«Отойди в сторонку,— говорит он.— Твои друзья-цирики обычно очередями стреляют. Патроны не берегут».
Я отошел, как сказали. И следующая пуля уже в дверь воткнулась. Я ее только глазами проводил.
«С днем рожденья»,— это Гройль говорит.
Ну, тут я все же порадовался. Как тут не порадоваться, когда живой остался. И не то слово — живой! Живее всех живых, как Ленин… это у нас в те годы так говорили… ну и вот вдруг — ты, не поверишь, Сережка,— так мне весело стало, что я нос по ветру поднял и песню запел. Старую песню, как говорится, о главном… и такая это песня была знатная, что самому страсть как понравилась, хотя сейчас спроси — о чем она была, уже и не вспомнить. Ну да ты, Серый, лучше меня знаешь, как это бывает…
Тут дед посмотрел на меня очень-очень насмешливо. Господи, подумал я. Неужели он тоже слышал мой дебют на сцене, а не только Майя?
—Вот и этот Федор, он же Гройль, только посмеялся,— продолжал он.— Потом, правда, смеяться перестал.
«Мог бы и не выть, всего о себе не выбалтывать,— это он говорит.— Хотя по первости все воют. А я-то тебя и так давно приметил. Ты ведь тоже из наших».
«Это как»,— говорю.
«Долго рассказывать. По глазам вижу, и все тут».
«Нет, ты докажи».
«Вот ты скучный какой. Хорошо. Вот у тебя, дурака, в военном билете что написано? Герман Иванович Волков. А ведь твоего отца совсем иначе звали».
Я даже не нашелся, что ответить.
«Я отца никогда и не видел»,— говорю.
«Зато его дар унаследовал»,— это он отвечает.
«Дар?»
Тут он мне и рассказал очень коротко то, что сам знал. И я, Серега, тебе постараюсь тоже коротко объяснить.
В нашем мире зло сильнее добра. Темный это мир, изуродованный, неправильный. Может, где-то и есть другой, добрый да счастливый, только нам в нем родиться не довелось.
Но время от времени в нашем мире зло уже совсем перехлестывает через край. Тогда и происходят всякие катаклизмы, революции, войны… начинаются по глупости, продолжаются всерьез… Миллионы гибнут, миллионы мрут с голоду, дети родителей теряют, а зло все растет и крепнет. И пока одно зло другое не победит, война не кончается.
И после каждой большой войны, Сергей, зло в мире растет и накапливается. Собирается где-то под землей, бурлит там, как нефть, понимаешь? Кто-то про темную материю толкует, кто-то — про негативную энергию. А кто-то говорит — это души убитых, да неупокоенных. А может, все это вместе. Этого я никогда точно не знал, да и сам Сморкович тоже. Может, физики-химики, кто поумнее, такие явления и объяснили бы. Может, еще и объяснят, да только, по всему видно, уже поздно будет.
В общем, из-за воздействия этой темной энергии и случаются в мире всякие мутации. И у людей, и в зверей, и у растений даже.
«Это что же,— я спросил,— мы с тобой мутанты, что ли?»
А он только зубы скалит.
«Если,— говорит,— слово не нравится, то можешь звать себя сверхчеловеком. Или сверхволком. Суть от этого не меняется».
«А почему мы оборачиваемся именно волками?» — это я Федора спрашиваю, а он опять смеется.
«Это мы,— говорит,— сами про себя решили, что мы в волков превращаемся или там в медведей. Так издавна повелось, еще с „Беовульфа“. А настоящая реальность — она такая может быть, что ее нашим языком даже не опишешь».
Я и тогда этих слов не понял, Сережка, и сейчас не понимаю. А он и продолжать не стал. Толкнул меня мордой,— пошли, мол.
«Покажу тебе кое-что»,— говорит.
Ну, мы и пошли. Точнее, побежали. Ну, ты знаешь, как нынешние оборотни двигаются: быстрее пули. Весь мир вокруг зависает, только мы одни движемся. За это нас и зовут волками-призраками. Потому что никто рассмотреть не может, даже на замедленной съемке только тени мелькают.
Вот перемещаемся мы по зоне, а там просто праздник какой-то. Зеки наших арматурой бьют, заточками, с вышек солдаты стреляют, кто-то уже на снегу валяется, в стороне барак горит, и все это — неподвижно, как на фотографии. Понимаешь, Серега? Только фотография эта цветная, кровь на снегу — такая алая, яркая, свежая, и солнце на небе сияет. А ворота приоткрыты, и кто-то, я смотрю, уже прорвался, на волю подался. Бегут по дороге к лесу. Только и это все медленно, замороженно.
«Неплохо я заварушку замутил?» — это Федор спрашивает.
«Так это ты?»
«Ну а кто ж еще. Я ведь в своем бараке в авторитете хожу».
Я только головой покачал. Эх, думаю, дерьмовый из меня охранник. Мог бы и раньше заметить.
«Все равно ведь в тайге подохнут,— Сморкович говорит, да так беззаботно.— Они-то перекидываться не умеют».
«Зачем же ты тогда все это устроил?»
«Да так. Повеселиться. Скучно же».
«А что сам не убежишь?» — это я у него спрашиваю.
«Сил пока не хватает. Все время приходится возвращаться… в человека».
«А что нужно, чтобы сил хватило?»
Он на меня так внимательно смотрит.
«Чтобы оборотень получил сверхсилу,— говорит,— он должен убивать».
«Убивать? Кого?»
«Без разницы. Зло не выбирает, против кого оно направлено. Иначе оно не было бы злом. Понимаешь?»
С этими словами подходит он к одному из этих, застывших — а я его знаю, это Леха Кудрявцев, ему тоже на дембель скоро, как и мне. Подходит, а сам все на меня смотрит.
«Ну что, Гера?— говорит.— Решай, сверхчеловек ты или дворняга дрожащая. Помнишь Достоевского?»
