Когда койтус тряхнул нас, пронзив сладостной болью от макушки до пят, мы рухнули рядом, не расцепляя рук, она перевела дыхание, сказала хрипло:
–Ты не только стреляешь классно…
–Я еще и крючком вяжу,– сообщил я скромно.– И на спицах. Хоть и не пробовал.
Она отпихнула меня, оставшись рядом, раскрасневшаяся, с блестящими глазами, дышит все еще часто, сказала чуть хрипловатым голосом, но уже обвиняюще:
–Ты еще в прошлый раз узнал, что у меня оргазм клиторальный! Как? У меня в личном деле такого нет.
–Откуда знаешь?– ответил я.– У тебя доступа нет.
–А у тебя?
–По глазам увидел,– сообщил я.– Хоть у женщин и брехливые, но я еще и дешифровщик сложных систем.
Она охнула.
–С ума сойти! И крючком вяжешь, и женщин раскалываешь, как спелые орехи. А я сложная?
–В достаточной степени,– милостиво согласился я.– Хотя я бы подправил ДНК и пару аксонов. Кривые какие-то.
Она укрылась до половины одеялом, сказала с неудовольствием:
–Надо посмотреть в зеркало. И что еще?.. Такое, чего нет в моем личном деле?
–Обижаешь,– сказал я.– Зачем смотреть твои файлы? Пусть хоть что-то останется тайной.
Она буркнула:
–От тебя да останется?.. Ладно, может быть, тебе все-таки поджарить бифштекс? У меня есть запас в холодильнике. Да и у меня что-то аппетит проснулся.
–Мне можно один кофе,– ответил я,– и адын булочка. Я местами вегетарианец, не могу, когда ради моей отбивной убивают овечку.
Она фыркнула.
–Овечку жалко, а людей нет?..
–Овечка в нашей дури не виновата,– напомнил я.– А человек уже рождается виновным, читай Ветхий Завет. Его убивать можно и нужно, как только переступит любую из заповедей. Что пора и делать, слишком их много.
–Заповедей?
–Человечиков. Преступивших. Их не зря называют преступниками.
Она хмуро смотрела, не вылезая из-под одеяла, как я поднялся и быстро влез в джинсы, обулся и начал зашнуровывать кроссовки.
–Отбываешь?
–Работа,– сказал я со вздохом.– Надо улучшать мир!.. А во время войны и доктора наук берут в руки автоматы.
Она спросила тихо:
–У нас война?
–Последний и решительный бой,– ответил я.– С Интернационалом воспрянет род людской. Так раньше назывался глобализм, не знала? Только суровый и решительный, не то, что нынешнее племя.
Она посмотрела на меня исподлобья.
–Напарник не нужен?
Чувствуется, что не просто вырвалось, а вопрос постепенно созревал, как тесто на пару, сейчас уже вылезает из-под крышки, я был к нему готов, потому ответил, не задумываясь:
–Нет, не нужен. Справляюсь. Но если хочешь…
Она сказала пылко:
–Хочу!
Я уточнил, так надо, потом передумывать поздно:
–Уверена?
Она отбросила одеяло, соскочила на пол, обнаженная и решительная, с горящими глазами и красиво очерченной грудью с ярко-красными вытянутыми кончиками.
Я насмешливо наблюдал, как она одевается торопливо и с нашей точки зрения бестолково, даже в рубашку всовывает чисто по-женски голову, а потом долго барахтается там, пытаясь попасть в рукава, в то время как мы, люди, сперва просовываем руки в рукава, быстро оглядываемся по сторонам, это чтоб никто не подкрался и не ударил дубиной, потом одним молниеносным движением продеваем голову в ворот и сразу же снова видим все вокруг, а врага заметим издали.
Наконец кроссовки, я сказал мирно:
–Вот теперь можно и кофе. А что? Его много не бывает.
Она спросила чуточку разочаровано:
–А твое… задание?
–Пусть стемнеет больше,– пояснил я.– Прокатимся мирно и тихо, любуясь ночным городом.
Она взглянула исподлобья.
–А ты… любуешься?
Я ответил уклончиво:
–Думаю, большинство говорят то, что принято. А на самом деле, как можно любоваться тем, что видел уже сто раз?.. В новой математической формуле изящества и прекрасности больше, чем во всех египетских версалях мира.
Она взглянула недовольно, насчет математики явно не согласна, но насчет любования городом, похоже, я влупил в яблочко. Иногда в самом деле как бы ничо так, остальное время просто брешешь, любоваться принято, иначе как бы не совсем светлый и наполненный культуркой.
Бифштексы она жарила быстро и умело, я устроился на кухне и, включив телевизор на стене, быстро пробежался по новостным каналам.
Она дважды оглянулась от плиты, спросила с недоверием:
–Успеваешь усваивать?
Я усмехнулся, мог бы и в миллион раз быстрее, но в мире черепах и я черепаха, ответил мирно:
–Дык ничего серьезного. Не буду же я до конца смотреть на главном канале, с кем Катя Букина спала вчера и с кем спит сегодня, и почему надела юбку в клеточку.
Она вздохнула.
–Никто это не навязывает простому народу! Что люди хотят смотреть, то им и показывают. На Первом канале футбол, на Втором повтор матчей ММА… Народ доволен. А вот ты…
Я спросил с любопытством:
–А что со мной? Знаю очень многих с таким отношением к будущему. Ты слыхала о такой науке, как пенология? Зря ее стали забывать, потому в мире и такое всякое непотребное.
Она взглянула вдруг очень серьезно, даже голос изменился, когда произнесла почти шепотом:
–Ты ученый… а сейчас в вашем мире непонятно что творится.
–Ты о чем?
–Вообще о науке,– сказала она.– Верно, все ускорилось, не успеваем… То дети от трех родителей, то печень прямо в теле на замену старой, то старую кровь омолаживают так, что человек перестает седеть, даже морщинки разглаживаются…
–Да,– согласился я,– это важно, чтобы морщинки.
–Не язви,– сказала она сердито.– В тебе тоже что-то не совсем… Слишком правильный! А человек должен быть хоть наполовину свиньей. В идеале на треть. Но совсем без свинства уже не человек. Особенно мужчина.
–Ждешь, что захрюкаю?
–Ты хрюкаешь,– ответила она серьезно.– Но иногда чудится, что прикидываешься. И что без хрюканья тебе проще.
–Серьезно?
Она кивнула и продолжила тем же серьезным голосом:
–Сейчас закон спохватился, начал запрещать всякие несанкционированные властью эксперименты… Нельзя развивать ИИ, вторгаться в гены, проводить опыты с нервной тканью человека, что-то еще, не вспомню…
–Правильное решение,– сказал я.
Она взглянула с вопросом в глазах.
