Сконя наземлю она соскакивала твердо, уверенно, ини единый сучок иликамень недерзнул порезать ее босые стопы. Широкие плечи исильные руки…
Я захватила пейзаж вобъектив: изумрудный простор, лоснящиеся доблеска лошади иконтуры зданий задеревьями. Раньше все здесь было мерклым, больным. Атеперь– будтобы исцелилось, воспрянуло.
–Тыфотограф?
Отнеожиданности ярезко обернулась– ичуть нестолкнулась сНастей.
Присвете дня глаза унее оказались нечерными, акарими, хотя стоялаона, какивчера, босиком– только волосы, медово-золотые, заплела внебрежную косу.
Минула вечность, пока явымучила смазанное:
–Да. Да, фотограф.
Вее выражении мелькнуло итутже скрылось смутное неодобрение. Яуспела испугаться, чтосейчас она зашагает прочь.
–Что-то нетак сфотографией?
Она задумалась, прежде чем ответить:
–Этоподражание. Подражание перечеркивает истину.
Накамеру она даже несмотрела, ноязавела ее заспину. Наверняка существует неписаная статья, запрещающая порицать свою профессию, однако японимала, очем речь: когда-то сама отказывалась снимать людей нафоне чего-либо, кроме белой стены илиоблаков, ведь отпустоты инеба мы неотъемлемы; все остальное– насильственное покорение. Помещая себя вцентр композиции, мыискажали мир. Вконце концов яперестала работать слюдьми вовсе, но, если кто-то спрашивал почему, ограничивалась лишь простым: «Немое»,– хотя едвали пояснилабы свою позицию также виртуозно, каккогда-то, сразу после выпуска изакадемии.
Исключительно ради того, чтобы поддеть ее, япарировала:
–Разве вфинале торжествует неистина? Этопринцип историй.
Ее губы чуть дрогнули, иона отвернулась, словно провожая взором птицу, ринувшуюся изгнезда; яготова была поклясться, чтотаков ее смех– беззвучный, сдержанный. Исмеялась она надо мной, будто надребенком, однако безунижения илиснисходительности. Онамогла говорить что угодно, ноее улыбка– искры, пляшущие вовзгляде,– меня уже заворожила. Ещедотого, какНастя снова замкнулась, яощутила, чтобуду скучать поней– попочти-беззаботности, осенившей ее изнутри; ирасстроилась, когда она нахмурилась:
–Выглядишь нездоровой.
–Чтож, спасибо закомплимент. Ноничего серьезного.
–Тызаперла все двери?
–Окоторых знала,да.
Насекунду померещилось, будто она приложит ладонь кмоему лбу. Еекожа румянилась отжары, акмоим скулам липли взмокшие пряди, нояприльнулабы кприкосновению итак. Небудь оно прохладным, былобы шелковым. Однако она только поманила меня кодинокой березе, подкоторой уже растянулась тень. Никто изнас незапасся пледами, иуселись мы прямиком втраву, сохранившую свежескошенный аромат.
Бриз– откуда-то сводохранилища– остужал, ия снаслаждением подставила ему лицо. Вокруг щебетали птицы ижужжали пчелы, начьем-то участке ревела бензопила; пятна цвета подвеками смешивались, извивались, утягивая впочти-сон, мимолетное видение– какбалансировать напике надбездной, только бездна распускается сонмами бутонов, принимает всебя, словно сказочные желтые равнины, итам, надравнинами, ветер, ветер, ветер… Превращающий кости вполые сосуды, такчто столь естественно позволить ему поймать себя, унести прочь, стать никем, мыслью опрошлом, развеянной наддурманным янтарным океаном…
–Тыувиливаешь. Тызнала мою бабушку, итебе непонравилось, чтоявее доме.Так?
–Мненепонравилось, чтоее дом втебе.
–Ичто это значит?
Она отвлеклась– начертополох, приткнувшийся налоскутке нестриженой травы. Аккуратно оборвала стебель, подушечками пальцев сплющила соцветия ипринялась переплетать их внечто вроде венка– илибраслета. Ясобралась надавить нанее– кчему эти недомолвки?– когда она всеже ответила:
–Человеческий дом должен полниться человеческим духом, атетя Аглая пригласила тех, кого приглашать нельзя. Недумаю, чтовнутрь, нона порог– точно. Жизнь должна быть вжизни, смерть– всмерти; пограничье нарушает порядок, изадерживаться внем нельзя. То, чтоимертво, инет, своей волей необладает, зато проникает влюдей. Сним дом перестает быть самим собой.
Ипосмотрела наменя столь пристально, будто осязала это– то, чтоимертво, инет,– ощетинившееся вомне, между моих ребер.
Впересохшем горле разлился привкус тины. Прежде чем ясказалабы хоть что-то, Настя повязала чертополоховый браслет намое запястье:
–Неснимай. Зачахнет– приходи, новый сплету.
–Куда приходить?– Растение чуть кололось.– Тыизлеса вышла. Яследы видела.
–Яживу заним. Вдеревне уменя только зверинец.
Наверное, теперь что-то отразилось ина моем лице: если неужас– перед чащей, перед ее коварными изгибами,– тонедоумение. Несуществовало правил, воспрещающих заходить влес: внем собирали грибы иягоды, выкупали делянки, ана каникулах детвора резвилась впрудах наопушке. Однако правило– негласное– незаходить слишком далеко существовало действительно: даже местные рабочие, прокладывающие дороги между поселками, старались неразделяться. Здесь неохотились нимедведи, ниволки– разве что лисы да барсуки,– однако старухи трижды сплевывали: «Неводись стенями, коли мелькнут, беги, словно затобой сами черти попятам». Инедра его– сторфяниками, буреломами икурганами, усыпанными голубикой, которую никто несобирал,– стояли дикими, нетронутыми иоттого– жестокими.
Даже тем, ктовыезжал издеревни, советовали крепко пропариться вбане сдороги– отнечистого, чтомогло прилипнуть впути. Аза Настей ветви смыкались– неслязганьем клетки, нобудто бархатная вуаль…
Было нечто тошнотворное втом, какчаща итьма поглощали ее. Меняпередернуло, ноНастя так ине отстранилась, продолжая держать мое запястье. Вовнезапно пробравшем холоде– ветер, этовсе ветер– прикосновение ощущалось раскаленным.
–Лера. Тебестрашно. Из-за леса,– сказалаона.– Почему?
Я ухмыльнулась, маскируя собственную осечку:
–Настя. Счего такое участие?
–Почему ты его боишься?
Я полагала, чтонеплохо улавливаю ее эмоции– или, скорее, чтоона дозволяет мне улавливатьих. Ноее глаза вновь налились чернотой, ивних читалось лишь напряжение. Будто, дерзни ясолгать, онанепротянет свою обжигающую руку помощи итепла больше нестанет– навсегда, недля меня, нездесь.
–Потому что…– запнуласья,– потому что немогу понять, какидти сквозь него.
Немогу понять, какутебя получается– кактебя несковывает чем-то примитивным, бездумным, бей илибеги, какпустота неразверзается утебя вживоте, сосущая инеобъятная, когда ты стоишь подле чащи, или, вернее, онастоит перед тобой, деревья, деревья, деревья ито ненасытное, чтоскользит между ними. Всямоя суть бунтовала против того, чтобы нырнуть подшелестящую сень, отдать себя намилость тому, учего небыло крови, струящейся ввенах. Лесдышал, нони одно живое создание немоглобы дышать сним вунисон; давным-давно яяростно доказывала бабушке иее соседке, чтосоловьи идятлы там насамом деле мертвые и,когда дневной свет настигаетих, падают оземь, коченеют, новоскресают, когда луна выплывает нанебосклон, если дикие кошки необглодаютих. Лесполнился мертвыми вещами, ияочень, очень– добезумия– нехотела становиться одной изних.
