—Сколько всего дезертировало?
—Скоро узнаем,— усмехнулся Жилин.— Я объявил общее построение. Да вы присядьте пока, товарищ комиссар. Что случилось, то уже случилось.
Собраться с мыслями Максим не успел — к офицеру подбежал взводный.
—Вашбродь, разрешите доложить! На общем построении десяти бойцов не досчитались, все — из штрафного взвода.
—Конечно,— покривился подполковник.— Уж на что говорят о паршивой овце в стаде, а у нас их — целый десяток обнаружился…
—Первая рота огонь открыла по дезертирам. Поискали кругом, двух убитых нашли и пять раненых; трое ушли в болота.
—Пятеро, значит?— недобро переспросил Жилин.— Вывести их перед строем. Товарищ комиссар, следуйте за мной.
Максим понял, что ничем хорошим эта история не закончится.
Подранков выстроили недалеко — в каких-то ста метрах за сортирными ямами. Тут же стояли и девяносто оставшихся штрафников. Вокруг — солдаты с винтовками наизготовку. Максим отчаянно пытался придумать хоть что-нибудь, чтобы предотвратить неминуемую развязку — и никак не успевал.
—Солдаты!— начал Жилин резко.— Вы попали в этот отряд не по призыву, но и не добровольцами. Вы все совершали преступления и приняли обязательство искупить их кровью. И Родина поверила вам, освободила из тюрем и интернационных лагерей. Накормила, вооружила и указала врага. Однако некоторые из вас решили, что оказанное доверие не грех и предать,— короткий кивок в сторону подранков,— и попытались дезертировать. Самовольно покидать часть — преступление и в мирное время, то же деяние с оружием в руках — преступление вдвойне! А уж в боевой обстановке…
Кто-то из штрафников шумно выдохнул, но возражать не осмелился никто.
—Последнее и самое отягчающее обстоятельство проступка ваших сослуживцев — они штрафники. Потому — никакого второго шанса. Никакого суда. Как командир отряда я приказываю расстрелять этих злостных преступников. Немедленно.
Словно лопнула невидимая пружина, копившая напряжение. Даже в темноте Максим видел, что кто-то из приговорённых рухнул на колени, будто молился; кто-то озирался по сторонам, словно надеялся найти спасение в бегстве; кто-то просто замер, парализованный страхом. Трое просили, заверяли, умоляли — если не простить, то хотя бы снизойти! Они оступились, их ввели во грех, они раскаиваются, они готовы вообще на всё — только пощадите!
Максим хотел заткнуть уши — и не смог. Руки отказывались подниматься. Что-то сжимало грудь, мешая нормально вдохнуть…
—Огонь!— скомандовал Жилин.
Ночь прорезали два десятка вспышек — и пять тел упали наземь.
Одновременно с грохотом выстрелов будто лопнул обруч в груди — и перед глазами все поплыло.
—Дисциплина будет восстановлена!— долетел откуда-то голос Жилина.— Запомните это накрепко, бойцы. Р-р-азойтись!
Возвращались молча. Не сразу, но Максим всё же сумел заставить себя заговорить:
—Не круто ли берёте, Вячеслав Александрович?
—Ну, круто,— признал Жилин.— А как с ними еще? Коли желаете, можете составить на меня докладную. Я готов ответить перед командованием по всей строгости. Но я не позволю этому отряду развалиться раньше, чем мы выполним свою задачу. Осторожно, товарищ комиссар, здесь бревно поваленное… не споткнитесь.
Такое будничное отношение к насильственной смерти просто не помещалось у Максима в голове, потому неожиданно для себя он обратился к иррациональному:
—Не боитесь вы Бога, товарищ офицер…
Жилин споткнулся, но устоял. Глянул на комиссара с удивлением, задумался.
—Действительно, надо бы наведаться к капеллану.
Перекрестился и зашагал в другую сторону.
До утра Максим так и не смог заснуть.
* * *
Следующую ночь провели в Усть-Кыме, где стоял французский лагерь. Офицеров и комиссара французы пригласили ночевать к себе. У них были высокие палатки из плотного полотна, приспособленные для обогревания жаровнями. Под навесом Максим заметил аккуратно сложенные лыжи. Хотя снег еще не выпал, зимнее снаряжение было наготове.
—Мы превосходно приготовились к вашей русской зиме,— сказал улыбчивый лейтенант на довольно чистом английском языке.
Неизвестно, как будет зимой, но сейчас в палатке оказалось сухо и тепло. По счастью, койка для Максима нашлась в палатке, где было только одно свободное место, так что на весь вечер он оказался избавлен от осточертевшего общества соотечественников. Лейтенант вежливо извинился, что плохо успел выучить русский язык, и поняв, что французского гость не знает, уверенно перешел на английский.
У французов были хрустящие сухари и невероятно вкусные консервы — куда качественнее тех, что поставлялись русским офицерам. Лейтенант разжег керосиновый примус и приготовил глинтвейн из красного вина, щедро сдобренного сахаром и корицей.
Поминутно извиняясь за бесцеремонность, лейтенант уточнил значение нескольких русских выражений; сказал, что мечтает не только помочь союзникам в борьбе с германцами, но и выучить русский язык, чтобы по возвращению на родину прочитать великого Толстого в оригинале.
Максим решил, что образованный лейтенант перепутал английские слова, и, желая поддержать его в изучении иностранных языков, поправил:
—Вы сейчас сказали «германцы» вместо «большевики».
—Разве здесь есть ошибка? О, я имел в виду «немецкие агенты». Война скоро закончится, ведь перемирие с Германией ожидается со дня на день. К счастью для вас и к сожалению для меня — едва ли я успею отличиться и получить звание капитана. Придется выслуживать его годами гарнизонной службы…
—Вот уж о чем беспокоиться не стоит. Здесь война продлится еще долгие годы. Успеете себя проявить.
—При всем уважении, месье комиссар, вы заблуждаетесь,— улыбнулся француз.— Наше командование сообщает, что исключительная точность артиллерийского огня этих… как вы назвали их… большевиков связана с присутствием немецких инструкторов в их отрядах. Едва Германия сложит оружие, инструкторов отзовут, и немецкие агенты тут же прекратят боевые действия.
Максим пожал плечами и не стал развивать эту тему, чтобы не обнаружить излишней осведомленности. Как бы ни был любезен лейтенант, в прифронтовой полосе не стоит вызывать подозрения. Вместо того до полуночи говорили о литературе. Максим припомнил, что Тургенев и Мопассан уже умерли, так что можно спокойно обсуждать их творчество без риска спалиться на анахронизме. Оказывается, обоих этих авторов считали не то чтобы непристойными, но несколько фривольными; по крайней мере от матушки своей лейтенант их книги скрывал — не хотел фраппировать старушку.
В тепле палатки, под глинтвейн и интеллектуальную беседу Максим отогрелся не только телом. Попустило немного и от позора, которым была покрыта вся его деятельность в этом только начавшемся, но уже осточертевшем походе. Он добросовестно выдавал положенные вдохновляющие речи, но опыт выступлений на бизнес-митингах никак не помогал мотивировать на бой людей, мобилизованных насильно или в качестве альтернативы концлагерю; солдаты даже не давали себе труда скрывать мрачные усмешки, слушая комиссара.
