Глава 18
Как бы такой переход на новый уровень
Октябрь 1918 года
Максим откинулся в кресле и помассировал виски. Впервые за последние недели удалось выспаться вволю. На этот раз пароход «Гоголь» не был переполнен, и командный состав разместился в каютах первого класса с комфортом. После пережитого на фронте загаженность некогда роскошных интерьеров более не смущала. Стюард подал на завтрак яичницу с салом и крепкий чай. Жизнь неумолимо налаживалась.
За неделю бумажной работы в Усть-Цильме он много раз успел позавидовать товарищам, которые в это время ловили партизан по болотам. Изучив структуру долговых обязательств, Максим понял, отчего многие в России становятся социалистами. Раз попав в долговое рабство, человек уже практически не имел возможности выйти из него. В отличие от современников Максима, крестьяне влезали в кредиты не затем, чтобы купить новый телефон или прокатиться в Турцию. Они брали в долг посевной материал — «чтобы отсеяться», как они это называли — и в итоге отдавали треть, если не половину всего, что удавалось добыть промыслами в следующем сезоне; что, в свою очередь, обрекало их на новые долги, которые по существу превращались в пожизненное рабство. Максим спорил со старшиной до хрипоты, убеждая отсрочить погашение долгов и снизить процентную ставку; аргумент, что именно погрязающее в долгах, разоряющееся крестьянство становится опорой большевиков, действовал слабо. Но бедняки Усть-Цильмы свое обещание выполнили, сообщив все, что было им известно о партизанах; так что Максим выполнил свое, уговорами и едва ли не угрозами вынудив богачей вернуть им дома и имущество.
Еще Максим отметил, что хотя в богатых семьях были здоровые молодые мужчины, отчего-то их редко призывали на фронт в Первую мировую — здесь ее называли Великой войной. А вот в средних и бедных хозяйствах хватало и инвалидов, и вдов. Да, стоит ли удивляться, что армия, набранная из тех, кто не смог откупиться от призыва, стала надежным оплотом большевиков…
А ведь это всего лишь одно из сотен сел Северной области. Правительственным комиссарам, которые сейчас назначены еще далеко не во все уезды, предстоит огромная работа.
Погода вконец испортилась, зарядил холодный дождь и наледь на лужах по утрам не сразу ломалась под сапогом. Но все равно обратный путь прошел легче, чем дорога к Усть-Цильме. Случаев дезертирства больше не было. Солдаты, по-прежнему расхлябанные, держались бодро и даже уважительно, по крайней мере без откровенного хамства. Видимо, боевой опыт сблизил их и с офицерами, и друг с другом. Еще сильнее поменялось отношение офицеров к комиссару — наконец-то он чувствовал себя своим в их лагере. Как-то Жилин отвел его в сторону и сказал:
—Максим Сергеевич, я обязан принести вам извинения.
—Да помилуйте, за что же?
—За пренебрежительное обращение, на которое я, безусловно, не имел права. Видите ли, в офицерской среде принято до некоторой степени презирать политиков, относиться к ним… как к бесполезным болтунам в лучшем случае. Временное правительство своими действиями, а главное — преступным бездействием изрядно усугубило эту проблему. Сожалею, что подобное отношение было бездумно распространено и на вас. Но я видел вашу работу и ее плоды, потому многое переосмыслил. Без толковых политиков, которые будут устанавливать отношения с населением, все наши военные победы ничего не стоят.
И действительно, офицеры теперь относились к комиссару намного уважительнее, но он все равно подустал от их общества и был рад возможности уединиться наконец в бывшем курительном салоне «Гоголя». Застарелый запах табака не смущал — теперь одинаково прокурены были все каюты.
Максим принялся читать отчет о ведении боевых действий, подготовленный Жилиным — по счастью, писал подполковник четко и разборчиво. Однако хорошее настроение быстро испарилось.
«Потери личного состава: 73 человека убитыми, 40 ранеными, из них 12 тяжело. Среди добровольцев из числа местного населения 20 убито и примерно столько же ранено».
О троице дезертиров Жилин упомянул отдельно, а вот расстрелянных за попытку к бегству включил в число боевых потерь. Среди причин победы Жилин назвал грамотное руководство операцией (свое, но и причастных офицеров перечислил поименно), содействие местных жителей и доблесть рядового состава; в конце с неохотой упомянул, что у противника практически не было боеприпасов.
Еще сильнее расстроил следующий абзац:
«Потери противника: более 300 человек убитыми, пленными — шестеро».
Максим не помнил, каким было обычное соотношение убитых к пленным в войнах XX века, но никак не 50:1.
—Большевики не сдавались. Все пленные были тяжело ранены, потому вскоре после допроса умерли,— сухо пояснил этот момент Жилин, когда Максим спросил, почему пленных так мало.
И их-то подполковник предложил «оставить в Усть-Цильме», что по существу означало дать местному населению карт-бланш на бессудную расправу. Но тут уж Максим пошел на принцип: только соблюдение закона, только суд в Архангельске. Жилин согласился подозрительно легко — действительно, шестеро пленных, среди которых был командир большевиков по фамилии Ларионов, не особо затрудняли передвижение отряда. Максим понял, что по этим соображениям остальных не стали вести в Усть-Цильму; Жилин сказал, что даже этих пришлось чуть ли не силой отбивать у местных, жаждущих немедленного торжества справедливости, как они ее понимали.
Максим звонком вызвал стюарда и спросил, есть ли на корабле спиртное. Стюард ответил, что вообще, конечно, нет — введенный еще в начале Великой войны сухой закон формально никто не отменял, хотя никто, конечно, и не соблюдал; однако для господина комиссара найдется почти настоящий джин. Максим с благодарностью принял бокал с теплой прозрачной жидкостью. За окном проплывали идиллические осенние пейзажи, однако любоваться ими не хотелось от слова совсем.
Максим понял, что в последнее время так потонул в работе, что совсем перестал задавать себе вопрос, все ли правильно делает. Нужно ли его присутствие в этом времени и месте хотя бы ему самому? Навалилось осознание, что жестокость понемногу становится чем-то обыденным для всех — и для него тоже. Красные не щадили белых, белые — красных, да и своих тоже никто не жалел. Невозможно понять, кто первый начал, кто виноват больше, кто сильнее потерял человеческий облик. Может, Максиму не стоит более оставаться частью этого? Эта война… ее корни глубже, чем противостояние со злодеями большевиками. Если порт еще не замерз, можно сесть на ближайший корабль, отправляющийся в Британию, или в Норвегию, или куда угодно, только бы подальше от этой бессмысленной бойни… Что его здесь держит? Он даже личной жизнью обзавестись не успел — работа пожирала время и силы без остатка; а есть ли в ней хотя бы какой-нибудь смысл?
«Почти настоящий джин» отчаянно отдавал сивухой, и все же им вполне можно наклюкаться здесь, в одиночестве…
