—Никаких подвижек,— на ходу ответил он на незаданный вопрос Жилина.— Надо срочно отправить машину в госпиталь и привезти сюда Марию Донову.
Жилин серьезно посмотрел на комиссара, но требовать объяснений не стал — Усть-Цильма научила их доверять друг другу. Полковник отдал распоряжения, и две минуты спустя раздался рев мотора.
Максим привалился к стене, жадно вдыхая морозный воздух. Страха не было — в крови кипел адреналин. К нему подбежал Зубов, секретарь Чайковского:
—Николай Васильевич желает узнать, есть ли новости по преодолению кризиса? Он переживает, боится отойти от телефона!
—Ясно-понятно, узнать он желает…— тратить силы на злость не хотелось.— А лично явиться преодолевать кризис он не желает, нет?
Секретарь побледнел и отступил, пятясь.
Марусю привезли в двадцать пять минут второго. Она вышла из машины, тяжело опираясь на трость — ту самую, которую Максиму дали британцы во время сентябрьского переворота… несколько жизней назад. Одета она была в своем фирменном стиле — глухое, почти монашеское платье с белыми манжетами, волосы собраны в строгий узел под косынкой. Огромные черные глаза горели на бледном лице.
—Мне объяснили все по дороге,— выпалила вместо приветствия.— Что нужно делать?
—Все просто, Маруся,— Максим предложил ей руку для опоры.— Там, в казарме, наши люди. Через полчаса они либо покинут ее, либо погибнут. Делай что хочешь, говори что хочешь, только заставь их выйти. Спаси их жизни. Но ты рискуешь собственной, это понятно?
—Не важно,— Маруся улыбнулась.— Веди меня к ним, скорее!
Ближайший ко входу солдат присвистнул:
—Тю, экая фифа у нас в гостях! Поцелуй меня, красотка!
На него тут же со всех сторон зашипели:
—Нишкни, курпа! Это ж сама Маруся! Маруся Донова!
Шепот пронесся по казарме — и угас. Так тихо тут еще не было.
Маруся обвела собравшихся прямым, ясным взглядом:
—Чего же вы так, братцы? Что у вас стряслось?
Ответом ей стал неразличимый вал уже знакомых Максиму жалоб: на произвол офицеров, скверную еду, социальную несправедливость, боль в животе…
Пока солдаты орали, Маруся медленно шла по проходу между нарами. Максим двинулся за ней, хотя понимал, что если что-то пойдет не так, от обезумевшей толпы защитить ее не сможет. Некоторые солдаты пытались незаметно коснуться ее подола, но то была не похоть — благоговение.
Максим глянул на циферблат «Омеги»: без двадцати.
Маруся подняла руку, и голоса стихли. Она заговорила мягко и вроде бы не повышая голоса, но каждое ее слово разносилось во все темные углы:
—Это все скверно. Несправедливо. Но ведь если вы погибнете теперь в этом здании, то ничего уже не исправите. Говорите, офицерье против революции идет? Так ведь революция ещё не завершена, мы не прошли и половины пути. А пройти его мы можем только вместе, понимаете?
—Октябрь сказал, ты предала народное дело и продалась белой сволочи!
Голос долговязого прозвучал как воронье карканье.
—Это неправда,— ответила Маруся совершенно спокойно.— Я всегда была за народное дело и всегда буду. Потому я здесь, с вами.
—Мы должны поверить офицерам, Маруся?— робко спросил молоденький солдат.
—Вы не должны верить никому. Ни офицерам. Ни ему,— Маруся кивнула на долговязого.— Ни даже мне. Вы должны верить только сами себе.
Маруся продолжала, тяжело опираясь на трость, идти вглубь казармы, демонстрируя, что никого не боится.
Хотя нет, такое не изобразишь. Она и вправду не боялась.
—Вам всю жизнь твердили, что вы должны жить и умирать ради чего-то. Что ваша задача — служить царю, или демократии, или революции. Вас учили быть средством, расходным материалом. А я говорю вам: самое ценное, что только есть — это вы. Все начальники делают вид, будто действуют в интересах народа. Но ведь народ — это и есть вы. Вас все пытаются обмануть, а ведь правда — это вы и только вы.
Они слушали ее, затаив дыхание. Максим не знал, что работает сейчас — слова или интонации: мягкие, ласковые и вместе с тем энергичные, заряжающие. Похоже, Маруся интуитивно использует те же техники, что и бизнес-тренеры, собирающие стадионы: говорит то, что аудитория отчаянно хочет услышать, да так, что заставляет их в это поверить.
Без девяти два. Максим поднес руку с часами к глазам Маруси — зря, возможно, это ее слегка отвлекло. Долговязый воспользовался паузой и попытался возразить:
—Офицерье не даст нам жизни! Перебьют, и вся недолга.
—Не всех,— уверенно сказала Маруся.— Против всего народа разом идти они не посмеют. Побоятся. Без вас они — ничто, и знают об этом. А ты что же, товарищ, смерти боишься?
Долговязый отвел глаза и смолчал.
—Не лучше ли, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб? Они могут перебить вас из своих пушек, они могут запугать вас и решить, что так победили. Но им не победить никогда, потому что настоящая сила — это вы.
У Максима вспотели ладони — Маруся ведь говорила взаимоисключающие вещи. Странно, но никто больше этого не заметил. Не хотел замечать.
Без трех минут два.
—Идите и помните: что бы они ни делали, им никогда не вас сломать. Настоящая сила — это вы, и будущее — вы, и все станет так, как решите вы. И вы должны жить!
Казарма пришла в движение. Солдаты потянулись к выходу. Некоторые бросили винтовки, другие волочили их за собой, держа за штыки. Максим обнял Марусю и прижал к себе, чтобы в суматохе ее не толкнули — она и так едва держалась на ногах. Ее сердце билось ровно — она не изображала спокойствие, а действительно была спокойна. Казарма стремительно пустела.
—Остался кто?— суровый отклик от дверей.— Выходи, а то хуже будет!
Не хватало только, чтобы в сумраке их приняли за спрятавшихся бунтовщиков…
—Я правительственный комиссар, со мной помощница.
Маруся тяжело оперлась на руку Максима, и они пошли к выходу, спотыкаясь о брошенные винтовки.
Сумерки сгустились, два тусклых фонаря едва освещали плац. Бунтовщики уже были выстроены на грязном снегу. Вокруг них кольцом стояли солдаты с винтовками наизготовку — другие даже на вид, подтянутые, собранные. Значит, Марушевский успел не только успокоить американцев, но и стянуть верные командованию части. Сам он стоял перед строем. Фуражка бросала тень на его лицо, так что Максим не мог разглядеть выражение.
Марушевский шагнул вперед, отделившись от ряда офицеров:
—Солдаты! Вы виновны в попытке вооруженного мятежа. Это преступление наказывается децимацией — казнью каждого десятого по жребию. Хотя Александр Второй и отменил это наказание, Гражданская война его возродила. К загнившей ране следует прикладывать каленое железо.
