Родители Мариэллы отплыли от берегов Европы на пароходе «Франция»,
и Мариэлла с Чарльзом, вымотанные общением с ними, решили не ехать в Нью-Йорк
ни на Рождество, ни когда-либо в ближайшем будущем. Им было хорошо вместе в их
маленькой квартирке в доме на левом берегу Сены. Друзья Чарльза приходили к ним
в гости, а ему самому никогда еще не писалось так хорошо, как в это время. Был
в его жизни краткий миг, когда жизнь казалась безоблачной, и было это в Париже
в 1926 году.
Чарльз надавил на массивную дверь собора Святого Патрика.
Дверь оказалась настолько тяжелой, что от усилия заныла рука, а раненая нога
заболела еще сильнее. Холодная зима, совсем как в Европе. Как давно он не был в
Нью-Йорке, как давно не заходил в церковь. Когда Чарльз поднял глаза к высокому
своду собора, он даже подумал, что, может быть, зря он приехал. Тяжело было
видеть отца таким беспомощным. Ужасно видеть, что отец до такой степени оторван
от происходящего вокруг. В какой-то момент Чарльзу показалось, что отец узнал
его, но мгновение прошло, глаза отца, снова пустые, закрылись, и голова тяжело
откинулась на подушку. Глядя на отца, Чарльз почувствовал себя совершенно
одиноким. Как будто Делони-старшего уже нет. И его самого уже могло бы не быть.
Многих уже нет рядом с Чарльзом. Например, друзей, вместе с которыми он
сражался в Испании… Не слишком ли много людей, за которых надо молиться?
Чарльз подождал, пока священник пройдет мимо него, и подошел
к маленькому алтарю. У этого алтаря молились две монахини, и младшая из них
слегка улыбнулась Чарльзу, когда он неловко опустился на колени. Черные волосы
его уже были тронуты сединой, но глаза все еще блестели, как блестели они в
пятнадцать лет, и он все еще излучает силу, энергию, мощь. Это заметила даже
молодая монахиня. Но когда он склонил голову, в его глазах проступила глубокая
грусть, вызванная мыслью о тех, кто значил для него так много, кого он так
любил и с кем рядом сражался. Но он пришел не молиться. Он пришел сюда, потому
что сегодня — годовщина самого страшного дня его жизни… прошло девять лет… две
недели до Рождества. Этот день ему не забыть… В этот день он едва не убил ее.
Он был не в себе, точнее, вне себя от гнева и боли… совершенно невыносимой
боли. Ему хотелось перерезать себе горло, чтобы унялась эта боль, ему хотелось
перевести назад стрелки часов, чтобы никогда не случилось то, что случилось… И
все-таки он ее любил… их обоих любил… Сейчас невыносимо думать об этом. Он
наклонил голову, но молиться за него и за нее не мог, ни за кого не мог
молиться, думать не мог… так болит, болит до сих пор, та же тупая боль, разве
что в последние годы он редко разрешает себе думать об этом. Но порой его
пронзает такая боль, от которой захватывает дух и с которой никак не сладить.
По щеке его медленно катилась слеза, и он смотрел прямо
перед собой, не видя ничего, а молодая монахиня смотрела на этого красивого и
страдающего мужчину. Уже давно он стоял на коленях и вспоминал их, своих
любимых, и думал о том, что было в той жизни, которой нет больше, о том, о чем
когда-то запретил себе вспоминать. Но именно сегодня ему захотелось прийти
сюда, чтобы оказаться ближе к ним. Так близко праздник Рождества, и от этого
еще тяжелее.
В Испании он нашел бы церковь, какую-нибудь крохотную
часовню, какую-нибудь развалину, и там стоял бы и думал о том же, и испытывал
бы все ту же крестную муку, но там было бы проще, там проще жить. Здесь же нет
ничего, кругом чужие, незнакомые люди, холодный серый камень, напоминающий ему
серый дом, в котором он теперь живет бок о бок с умирающим отцом. Медленно
поднявшись с колен, он принял решение: надолго в Штатах он не останется. Он
должен вернуться в Испанию. Его место там. Здесь он не нужен никому, кроме
адвокатов и банкиров, а они-то его совершенно не волнуют. И никогда не
волновали, а сейчас даже меньше, чем когда-либо. Он ведь так и не сделался
«солидным человеком», о чем мечтал его тесть. Он улыбнулся при этой мысли и
вспомнил тестя с тещей, их тоже уже нет на свете. Все умерли. Чарльзу Делони
недавно исполнилось тридцать пять лет, а чувствовал он себя так, как будто
прожил десять веков.
Он долго стоял и смотрел на статую Мадонны с младенцем…
вспоминал… потом медленно пошел обратно, так и не испытав облегчения. Напротив,
его боль стала острее. Как хорошо было бы опять прижать к себе Андре, вернуть
эту близость с ним, его родное тепло, почувствовать его нежную пахнущую молоком
и цветочным мылом кожу, подержать его маленькую руку, которая так крепко
держалась за его большую ладонь.
В глазах Чарльза стояли слезы, и он вслепую шел к дверям
собора. Вдруг ему показалось, что должно случиться что-то невероятное,
невозможное. Хотя, почему же невозможное? Ведь и раньше, даже в самый разгар
боя, на поле сражения ему казалось, что он видит ее. Он видел ее так же ясно,
как видит сейчас эту женщину.
Сейчас эта женщина шла мимо него, закутанная в меха, но
мысли ее были далеко, словно она видела нечто невидимое для других. Она не
видела его, не замечала никого в соборе. Он долго стоял, смотрел на нее,
страдал (он давно уже не страдал так), смотрел, воспоминания оживали, и он
начинал понимать, что это не призрак, это действительно женщина, которая очень
похожа на нее. Высокая, стройная, грустная, очень красивая. На ней черное
платье (траурное?), поверх него — длинная соболья шуба, почти до пола, и лица
почти не видно под широкополой шляпой, но он почему-то точно знает, какие у нее
глаза. Вот она едва уловимым движением сняла черную перчатку и преклонила
колени перед небольшим алтарем. Изящная, высокая, стройная, только, кажется,
очень похудевшая. Она прикрыла лицо руками и, по-видимому, долго молилась. Он
знал, зачем она пришла. Затем же, зачем и он. Это была Мариэлла, он смотрел на
нее и понимал, что это она, хотя поверить в это было невозможно.
Казалось, прошла вечность, прежде чем она повернулась и
посмотрела в его сторону, но ясно было, что она его не увидела. Она зажгла
четыре свечи, опустила деньги в кружку для пожертвований, а после этого снова
долго стояла и смотрела на алтарь, и по ее щекам текли слезы. Потом наклонила
голову, отступила назад и, повернувшись, нерешительно прошла между скамеек.
Теперь между ними оставалось всего несколько дюймов. Чарльз поднял руку и
задержал ее. Она подняла на него удивленный взгляд, как будто вдруг очнулась от
глубокого сна, и посмотрела ему прямо в глаза. Прижала ладонь к губам. Глаза,
высохшие было у алтаря, снова наполнились слезами.
— Боже…
Невозможно. Но это так. Почти семь лет она не видела его. И
вот увидела снова, но в это нельзя поверить.
Он молча коснулся ее руки, и она, не раздумывая, не говоря
ни слова, склонилась к нему, а он обнял ее обеими руками. Показалось на миг,
что это какая-то таинственная сила привела их обоих сюда, повелела снова быть
вместе. Как двое тонущих, они ухватились друг за друга посреди этой большой и
холодной церкви. Лишь через несколько минут она нашла в себе силы отстраниться
от него и посмотреть ему в лицо. Он выглядел старше, он измучен на полях
сражений. Да, он постарел, и на лице у него шрамы, и самый страшный шрам на
руке, и болит нога, и седина в волосах. А она смотрит на него, и ей опять
восемнадцать лет, и сердце колотится так же, как когда-то в Париже. Все эти годы
она знала, что часть ее души навсегда осталась с Чарльзом Делони. Очень давно
ей пришлось с этим смириться, чтобы жить дальше. Или надо изменить свою жизнь,
принять на себя его боль. Она уже научилась переносить свою и чужую боль.
