—И то верно,— отозвался мирно Демид.— Однако лора искать брод. Вечереет. Прилечь охота побыстрее.
С полчаса искали брод, пока не решились переправляться. Кони на середине испугались, потеряв дно. Казаки их взбодрили, слезли с сёдел и поплыли рядом, держась за гривы.
Вылезли на берег продрогшие, мокрые и немного злые. Впереди была ночь, в село, видневшееся вдали, ниже по течению, зайти опасались. Придётся долго ждать, пока высохнет одежда у костра.
Только в темноте казакам удалось найти укромное место для ночлега. Небольшая роща среди холмов укрыла беглецов от чужого взора. Запылал небольшой костёр, запахло кулешом.
—Теперь пойдут места с редкими сёлами и хуторами,— проговорил Карпо значительно.
—Можно обойтись и без них. Достаточно имеем уже. А всего не нахапаешь. Пождём немного. Искать не будем.
—Так, Демид. Но коль само в руки ляжет, то я не намерен бросать.
—Понятное дело. Я с тобой. Панам это будет полезно. Ну, спим, друг.
-
[1] Криштоф Коси́нский — поляк по происхождению, полковник Войска Запорожского реестрового (1590 год), гетман казаков-низовиков (1591–1593 годы), предводитель названного его именем восстания в 1591–1593 годах.
[2] Маеток (укр.)— имение, поместье.
Глава 2
За несколько дней до этого, совсем близко от места, где заночевали наши беглецы, молоденький хлопец коротал время за селом, где игралась свадьба в зажиточном доме Харлампия Скряги.
Хлопец часто не мог сдержать слёзы, копившиеся в глазах. Злость, ненависть и беспомощность душили юную душу. Его Ярину отдают за Ярему, казака справного, сотника реестровиков.
Он же, Ивась, хлопец семнадцати лет, теперь не знал, как жить, как смотреть в глаза людям. Масса чувств душила его, а мысли в голове бродили самые мрачные и жуткие.
То он грозился биться с этим Яремой, то выкрасть свою любимую Ярину, то отомстить всему роду Харлампия, подстеречь Ярему и разделаться с ним, освободив путь к Ярине.
Ивася душили слёзы, спазм в горле затруднял дыхание, а звуки веселья, долетавшие до него чуткого слуха из села, терзали его нещадно.
Он сидел на берету Роси, чёрная вода манила, предлагала одним махом покончить с теми муками и беспомощностью, что навалились на этого невысокого юношу, склонившегося к коленям.
Ущербная луна мрачно светила на безоблачном небе, словно подчёркивая не менее мрачные мысли Ивася. Он почти решил, что больше не вернётся в родной дом, хотя ещё не мог определить, куда податься и что будет делать в одиночестве, без всяких средств.
Он слышал, как тревожный голос матери звал его, но не откликнулся на него, не в силах побороть отчаяние и не смея предстать перед её и батьки очами. Они ведь знали и надеялись, что их сын всё же соединит свою жизнь с Яриной. И хоть они были довольно бедны, но бывший казак Лука, отец Ивася, слыл уважаемым человеком в селе. Его былые походы в Крым и в земли Буджацкие[1] не принесли ему достатка, но его храбрость и подвиги были на слуху.
Ивась боялся отца и теперь не представлял, как предстанет перед его лютыми глазами, осуждающими и требовательными.
Вдруг Ивась поднял голову, прислушался. Из села больше не доносились звуки свадьбы. Значит, всё закончилось и сейчас его Ярина в объятиях этого отвратительного Яремы! Эта мысль взбудоражила хлопца. Он вскочил, заметался на берегу в отчаянной попытке найти хоть малейшее успокоение его истерзанной душе.
Остановившись, он опять прислушался. Всё было тихо, если не считать редкого лая собак. Звёзды показывали близкую полночь. Они мигали холодным блеском, луна склонилась к бугру за селом, её свет почти не разгонял ночную темень.
Ивась нащупал в кармане старых холщовых штанов огниво, сжал упрямо губы, шумно вздохнул. Решительным, словно обречённым шагом он направился в сторону села, ближайшие хаты которого светлели побеленными стенами.
Он шёл, в голове стучала одна лишь мысль: «Пусть знают, что я так просто не сдамся! Пусть потом не говорят, что Ивась сопляк и размазня!»
Уверенная поступь привела его к знакомому подворью, уже тонувшему в тишине. Собаки быстро узнали хлопца, облаивать не стали, виляя хвостами.
Ивась огляделся. Большая хата стояла лицом к улице, в задах темнели хозяйственные постройки. Двор заставлен орудиями труда, телегой и праздничной бричкой. К стене сарая под навесом были прислонены сани.
Юноша огляделся. Сердце колотилось в груди, дыхание шумно вырывалось из открытого рта. Неуверенно, осторожно он подкрался к сараю, остановился, определяя направление ветра. Он был слабым, но это не смутило юношу. Он с мрачной отрешённостью отошёл к наветренной стене сарая, где топтались пара коней и коровы. Это его не озадачило. Душа горела мстительным огнём.
Ещё раз оглядевшись по сторонам, он нагрёб соломы, обильно разбросанной на земле, стал высекать искры на трут. Тот задымил, засветился. Ивась подложил под кучу соломы с сеном. Дунул несколько раз, подождал пока пламя не занялось, подправил горючий материал. Поднялся, оглянулся на быстро разгорающийся огонь, и стремительно побежал прочь.
Уже на бегу хлопец с ужасом подумал, какое злое дело он совершил. Но тут же эта мысль заслонилась злобной радостью свершённой мести.
Обернулся. Село уже закончилось в этом месте, но отсвета огня ещё заметно не было. Подумал панически: «Неужто не получилось? Что ж это!» Вдруг заметил отсвет, понял, что всё сделал, как надо, и помчался дальше.
Уже отбежав с версту, он остановился отдышаться. Над постройками усадьбы Скряги виднелось пожарище, уже слышался отдалённый гвалт голосов.
Ивась неторопливо направился к буераку, что, как он знал, тянулся на юг от правобережных холмов. Там он решил переждать, подумать и решить, куда податься. Подумал, что догадаться о содеянном в селе не составит труда.
Забрался в дебри зарослей. Здесь он с друзьями иногда прятался, играя в разбойников и татар. Здесь у них был устроен шалаш, где плотный слежавшийся слой сухой травы манил усталое тело.
Проснулся Ивась поздно. Его разбудил далёкий зов матери. В голове в тот же миг всплыли события прошлой ночи. Сердце зашлось от страха, когда до него дошло, что он наделал. Злость испарилась, как роса под жгучими лучами утреннего светила. Тело покрылось липким потом. Первый порыв броситься к матери — тут же остыл, уполз ящеркой, забился в глубинах его зажатого страхом тела.
Инстинктивно вжался в подстилку, потом вспомнил, что мать не должна знать его схоронку, успокоился, но самую малость.
Скоро зов несчастной матери перестал его терзать, но навалилось нетерпеливое, жгучее желание посмотреть, что получилось с его мести. Но страх оказаться в руках разъярённых сельчан пересилил.
Голод напомнил о себе. Вспомнилось, что он от злости, обиды и беспомощности, вчера почти ничего не ел. И теперь в животе противно щемило, а голова всё сильнее наполнялась мыслями о еде.
