Что со мной не так? Чувствуй что-нибудь, Беккер, хоть что-нибудь. Твоя мама мертва!
Но я не могу. Похоже, я разбита. Сижу здесь, в церкви, с полным ящиком входящих сообщений и пустым сердцем, пока все, кого я люблю, плачут рядом, а моим слезным протокам позавидовал бы даже кактус. Невероятно одиноко.
А одиночество всегда было моим криптонитом.
Я нажимаю на иконку в правом верхнем углу приложения — миленькое синее сердечко с расходящимися от него радиоволнами. Аппликаторы за ушами нагреваются.
Через пару секунд начинают сыпаться ответы.
Спасибоооооо!!!
В прямом смысле заливаюсь слезами. Спасибо, Эм!!!
ОМГ, оцепенение!!!
Как сильно, как правдиво!!!
Меня тошнит.
Деревянный скрип справа привлекает мое внимание, иЧарли бежит к двери, сдерживая рыдания. Я не видела, чтобы он проверял свой телефон. Он заметил, что я нарушила обещание?
—Нет, идиотка, он расстроен, потому что его мать только что превратилась в пепел. Очнись.
Я проталкиваюсь между скамьей и тетей Джульеттой и иду за ним. Папа тоже вскочил со своего места, на его лице выражение благородного сдержанного беспокойства, свойственное ему в любой ситуации: от разбитого яйца, обнаруженного в упаковке, до лечения больных с тяжелыми ожогами.
—Все в порядке, я побуду с ним,— бормочу я, проходя мимо.— Останься с гостями.
—Ты замечательная старшая сестра.
Его рука мягко ложится мне на плечо.
Я ничего не отвечаю. Аппликаторы за ушами и на шее такие горячие, что почти обжигают меня.
Полуденное солнце снаружи заставляет меня щуриться. Надгробия, деревья и ограды у церкви становятся размытым пятном. Я оглядываюсь.
—Чарли?— зову я.— Чак-весельчак?
—Не называй меня так,— раздается голос за дверью. По крайней мере, так мне послышалось. Из-за всхлипов это звучало как «Н-не н-назы-в-вай м-меня т-а-а».
—Как скажешь, Чакминатор.
Я толкаю закрытую дверь и вижу его: шипы ирокеза, которые он дергал, растрепались, тушь залила весь воротник белой рубашки.
—Чакминатор? Что это такое?
—Без понятия, Чак-чак-чаком-зачавкал, я только что придумала.
Он фыркает сквозь слезы, и на секунду мне показалось, что он вот-вот улыбнется.
—П-п-просто,— начинает он, но очередное рыдание душит его.
—Эй-эй, я понимаю. Понимаю.
Я притягиваю его к себе и обнимаю, чувствуя, как его худенькая грудь расширяется и сжимается. Очередной его всхлип как ножом по сердцу. Невыносимо слышать, как он страдает, просто невыносимо, но — отвратительная мысль, которую я не могу от себя отогнать,— кажется, я завидую ему.
Ирония в том, что из Чарли вышел бы потрясающий стример. Он так ярко все чувствует. Мое горе, напротив, свисает надо мной, как пианино на потрепанной веревке.
—Все в порядке,— говорю я ему,— все в порядке.
—Не-не-не…— начинает он.
—Да, согласна, не в порядке,— признаю я.— До порядка как до другой галактики. Если бы «порядок» был звездой, его свет дошел бы до нас только несколько десятилетий спустя. Но, увы, ничего не поделаешь, и я здесь, с тобой, обещаю, я не оставлю тебя одного. Хорошо?
Он крепче прижимается ко мне, уткнувшись лицом в плечо. Через некоторое время его хватка ослабевает, и я отпускаю его. Он глотает слезы, улыбаясь мне сквозь веснушки. Чарли похож на миниатюрную копию нашего отца. Вылитый папа в этом возрасте — все так говорят. Люди всегда говорят что-то подобное про мальчиков.
Конечно, четырнадцатилетний папа никогда бы не вышел из дома с таким толстым слоем штукатурки, которой хватило бы на месяц Большому Московскому цирку.
—Как ты умудрился испачкать тушью ухо?— спрашиваю я его, вытирая пятно краем своего рукава.
—А по-моему, тушь для ушей могла бы стать хитом,— он позирует, изображая вокруг лица рамку из ладоней.— Дэни говорит, у меня очень сексуальные уши.
—Пожалуйста, держи фетиши своей девушки при себе.
Он шмыгает носом и ухмыляется. Протягивает мне руку, и мы сцепляем пальцы.
—Спасибо, сестренка.
—Для этого я и нужна.
—Я знаю, потому и…— он затихает.
—Чарли?— обращаюсь я к нему, но он не отвечает.
Он все еще улыбается, но я замечаю, что он больше не смотрит на меня. Он глядит через мое плечо, и его рука сжимает мою так сильно, что хрустят костяшки пальцев.
—Что?— спрашивает он не сердито, а озадаченно, и это еще хуже.— Что они тут делают?
Я поворачиваюсь туда, куда он смотрит, и чувствую, как сердце уходит в пятки.
Их примерно триста, может быть, даже четыреста. Большинство из них в белых футболках с небрежным рисунком птицы. Небрежным — потому что шестнадцатилетняя девочка, которая сделала этот набросок углем, была так расстроена, что ее рука металась по всему рисунку. Честно говоря, меня не стоит упрекать за дрянную работу: в тот день мы узнали, что болезнь мамы неоперабельна.
Из-за этой футболки и одинаковой стрижки — короткого «бокса», как у меня, для более плотного прилегания аппликаторов — они все были похожи на заключенных одной и той же готической тюрьмы. У многих из них были темные круги под глазами. Я не удивилась. Эта шайка — основной костяк подписчиков, они следят за всем, что я выпускаю с прошлого четверга, а это значит, в последнее время спали они мало.
—Эми!— кричит щуплый мальчик в первом ряду.— Что же нам теперь делать?
Я освобождаюсь от хватки Чарли и иду к ним. Я испытываю легкий ужас. Меня бесит, что они здесь, и я вдруг осознаю, что все еще нахожусь в режиме трансляции, поэтому они знают, что я чувствую. Кажется, никого из них это не волнует, если они вообще заметили. Они смотрят на меня с надеждой.
—Что теперь?— снова спрашивает мальчик, когда я подхожу к ограде. Он такой высокий, что кажется, будто согнется на ветру.— Что же нам теперь делать?
Я беспомощно развожу руками:
—Если бы я знала.
—Но…— он запинается.— Но…— похоже, он не знает, как закончить фразу.
