—Это всегда так?— от мольбы в его голосе у меня сжалось сердце.— Лучше не будет?
На мгновение я подумала о том, чтобы солгать ему и использовать его доверчивость во благо.
—В ее случае — нет, не будет,— призналась я.— Она предупреждала меня до того, как я подключилась.
—Тогда зачем?
Я взвесила вопрос, прежде чем ответить на него.
—Чтобы знать, что это нормально. Бояться. Что я не слабая, потому что мне страшно.
Он вздохнул, тепло его дыхания коснулось моего запястья.
—Ненавижу, когда так говорят о тебе, понимаешь?
В памяти тут же всплыла утренняя перепалка: небольшой поток гнева от кучки папаш-придурков, которые жаловались, что я превращаю их сыновей в долбоебов (долбоеб — фантастически полезное слово в интернете, любой, кто использует его, мгновенно отправляется в игнор).
После этого горстка анонимных троллей с криками обвинила меня в том, что я уничтожила общество, каким мы его знаем, и скинула мне ссылку на статью о четырех мальчиках, которые оказались в больнице после взлома настроек безопасности и наблюдения за стримом в течение тридцати шести часов, без сна и еды, кроме чипсов. По всей видимости, они следили только за тем, что мы называем «поток плохих новостей»: репортер стримит из зон боевых действий, сторонники теорий заговора и парочка более эмоциональных стримов, включая мой. Официальная точка зрения представителей Heartstream состояла в том, что настройки безопасности были установлены неспроста, и обвинять их — все равно что винить гель для рук за то, что его пьет алкоголик. Я не разделяла этой уверенности, и после прочтения отчета у меня внутри словно осталась дыра. Тем не менее на каждую историю, подобную этой, приходила сотня личных сообщений от подписчиков про то, что они больше не чувствуют себя одинокими, так что же мне было делать?
Мама, папа, даже HeartstreamInc. умоляли меня не вмешиваться. «Это не твоя проблема»,— говорили они мне. На что я только молча смотрела на них. Как заставить их понять? Какой, к черту, смысл во всем, в этом общении, в этой связи, в этих чувствах, если хотя бы иногда я не вижу в этом своей проблемы?
«В жизни каждого должен пролиться дождь,— говорила мама в день постановки диагноза,— а иногда даже ливень».
Теперь интернет может донести каждую каплю до твоей комнаты. Я думаю, что некоторые люди нуждаются в поливе. А другие, если не будут осторожны, могут утонуть.
—Я просила тебя не читать упоминания обо мне, приятель,— сказала яЧарли.
—Я знаю, но это так меня злит. Ты — самый сильный человек, которого я знаю.
Странно, что я могла часами следить за самыми интимными эмоциями незнакомцев, но личного всплеска искренности от моего маленького брата было достаточно, чтобы на щеках вспыхнул лесной пожар.
—Все готово,— поспешно сказала я.— Открой глаза.
Он моргнул и уставился в зеркало в моих руках.
—Нравится?
Он завизжал, надеюсь, от восхищения.
—Я похож на зомби! Совершенно жалкого зомби!
—Который только что уронил рожок мороженого со вкусом мозга, не меньше!
—Идеально!— он обнял меня. Я обняла его в ответ. Цепи на его брюках из латекса зазвенели.
—Я не единственная, кто огребает за то, что публично остается самой собой,— сказала я с тревогой.— Знаешь, эти тупые козлы из твоего класса будут лезть к тебе в школе, если ты придешь в таком виде. Я поддержу тебя, но, когда я буду на уроках…— Я замолчала.
—Я знаю, но они всегда найдут повод поиздеваться надо мной. Уж лучше я буду выглядеть круто, когда они пристанут ко мне.
Он сглотнул, но под белым макияжем я заметила, как они стиснул свою маленькую челюсть. Я сжала его плечо.
—Знаешь что, Чакмонстр? Я считаю, что самый сильный человек, которого ты знаешь, живет в нашем доме.
Я открываю дверь ванной. Полли стоит скрестив на груди руки.
—Ты в порядке?— спрашивает она.
—Крошечный мочевой пузырь,— говорю я.— Сжимается еще больше, когда я напугана.
Кажется, ей неудобно. Женщине, которая все это время угрожает мне, действительно не нравится, когда я напоминаю об этом.
—Стало лучше?
Я киваю.
—Хорошо.
Она ведет меня обратно в опустошенную гостиную. И подбрасывает ногой облако перьев из подушки, будто маленький ребенок, нашедший сугроб.
—Полли…
Она напрягается, услышав свое имя, и я понимаю, что впервые использую его.
—Да, Эми?
—Откуда ты знаешь мою маму?
Она облизывает губы.
—Нас познакомили общие друзья. Однажды я подумала, что у нее есть ответ на вопрос, с которым я столкнулась. Но оказалось, что я знала ее не так хорошо, как думала. Я пришла сюда, чтобы узнать ее поближе.
Я приподнимаю бровь.
—Вы разминулись.
—О, я не знала, что она больна.
Она кусает внутреннюю сторону щеки и усаживается на подлокотник растерзанного дивана.
—Раньше говорили, что глаза — это зеркало души, ты знала? Конечно, сейчас мы вряд ли сможем посмотреть в глаза твоей дорогой матери, но, к счастью,— она наклоняется и поднимает мамин телефон с пола, куда сама же бросила,— в наши дни телефон, а не глаза — зеркало души.
Я молча смотрю на нее.
—Ну же, только подумай, бессмертный, нестираемый след себя, оставленный в эфире,— что лучше всего подходит под это описание?
—Телефон может рассказать о человеке то, что он сам не вспомнит,— признаю я.— То, чего он не знал или, по крайней мере, в чем не признавался себе.
Она одобрительно трясет телефоном.
—А теперь, с появлением Heartstream, все стало еще плачевнее. Тебе ли не знать.
Я не отвечаю, но это правда. Тот, кому удастся стереть мой след в интернете после моей смерти, будет обоснованно считаться экзорцистом.
—Дело в том, Эми,— и она внезапно уставилась на меня своими кукольными глазами,— я искала и искала душу твоей мамы, не только в ее телефоне, но и в ноутбуке, документах, даже в чертовой набивке подушки, и знаешь что? У нее ее не было!
Я хочу сбежать. Лента или не лента, бомба или не бомба, я больше не могу это выносить, стоя здесь и смотря ей в глаза.
—Поэтому ты здесь, не так ли?— спрашиваю я.— Не ради встречи со мной, а чтобы найти что-то мамино?
И так же быстро, как это произошло, гнев в ее взгляде потух, словно сгоревшая спичка. Она поджимает губы и снисходительно качает головой.
—Встреча с тобой — большой дополнительный плюс, но, признаюсь, если бы это было все, чего я хотела, я бы не стала возиться с жилетом.
