Я усмехаюсь.
—Следила за твоим стримом? Нам даже не разрешали телефоны в больнице, не говоря уж о тех аппликаторах, к которым ты так привязана. У меня никогда не было Heartstream. Все, что я знаю о тебе, я нашла в интернете с тех пор, как оказалась на свободе.
—Но…— ты жестом показываешь на затылок, твои волосы подстрижены так же коротко, как и мои.
—А, это?— я краснею.— О, мне сбрили волосы в больнице.
—Почему?
—Потому что я вырывала их.
Я моргаю, и через секунду моя рука полна красновато-бурых кудрей с каплями крови на корнях, словно краска на кончиках кисти.
Мгновение ты смотришь на меня, а потом что-то мелькает на твоем лице, решение, решимость, но она исчезла так быстро, что я сомневаюсь, не показалось ли мне.
—Если бы я могла доказать тебе,— тихо говоришь ты,— если бы я могла показать, что ты можешь мне доверять, ты взглянула бы?
Я смотрю на тебя, застыв на месте и отчаянно пытаясь избавиться от этого паралича.
Одной рукой ты осторожно сжимаешь мою ладонь, а другой обвиваешь меня за талию, и я обнаруживаю, что иду. Я чувствую себя настолько слабой, что едва могу выдержать собственный вес. Тебе помогает мышечная память. Ты хорошо знаешь, как помочь ослабленному человеку дойти.
—Быстрей!— шепчешь ты.
Гул снаружи переходит в крики, проникающие сквозь дыру в оконном стекле. Я слышу громкие голоса, отрывисто издающие что-то похожее на приказы. Приглушенное одобрение. Затем раздается голос в громкоговорителе.
«Женщина, взявшая Эми Беккер в заложники, это лондонская полиция. Вы окружены, цепь детонатора повреждена. Освободите заложника. Пусть она выйдет из здания первой, затем выходите вы с поднятыми руками».
Ты ведешь меня по лестнице в свою комнату. Мы окружены рисунками птиц. Ты падаешь на живот, и я следом на корточки, ожидая пуль или взрыва, но ты просто забираешься под кровать. И вытаскиваешь тонкую черную коробку.
—Ты мне веришь?— спрашиваешь ты.
В горле настолько пересохло, что я едва могу ответить.
—Н-нет.
—Поверишь.
Ты снимаешь крышку коробки. На дне, в пластиковом корпусе, поглощая весь свет, словно черные дыры, лежат три овальных кусочка ткани.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Эми
—Сегодня мне не так уж плохо,— сказала мама с тревожной улыбкой.— Кажется, сегодня я смогла бы.
—Ты уверена?— спросила я.
Улыбка осталась на месте, но она сжалась по краям, будто загоревшаяся бумага.
—Честно говоря, я не знаю, будет ли мне лучше, чем сейчас.
И я сделала объявление. Тот специальный стрим, который я рекламировала последние несколько недель, наконец-то состоится. Выйдите из трансляции, если не хотите стать ее частью, потому что в8часов вечера по Гринвичу, только на один час, как приглашенный диджей, моя больная раком мама будет стримить на моем канале.
—Я не уверена, что смогу сделать это вместо тебя,— сказала она, когда я наконец набралась смелости спросить.
Мы пили наш традиционный чай с тостами, переместившись с обеденного стола к ее кровати, потому что двадцать три ступени на кухню забирали у нее теперь примерно половину дневной энергии. Ну, вообще-то, пила чай с тостами только я.Ее тост оставался нетронутым, и вместо английского чая для завтрака у нее было какое-то травяное чудовище, которое пахло так, словно его добывали из нижнего белья старух, но она говорила, что оно помогает ей с тошнотой. И тем не менее чай и тосты. Ритуалы важны, особенно в конце.
—Я хочу избавить тебя от этого.
—Я понимаю,— сказала я.— Будет, как ты решишь, но…— я колебалась.— Если ты беспокоишься из-за меня, то я правда думаю, что мне было бы легче узнать, а не гадать всю оставшуюся жизнь, понимаешь?
Она думала об этом несколько дней, и я не давила на нее, пока наконец она не согласилась.
—В хороший день,— заявила она.— Если ты хочешь узнать детали, мы можем поговорить об этом позже, но пока я поделюсь с тобой облегченным вариантом. Канал, может, и твой, но мне решать, когда начинать и когда заканчивать. Согласна?
Я была согласна. Иначе она отказалась бы.
—Эми?
—Да, мам?
—Ты знаешь, те люди… что следят за тобой?
—Да?
—Если это поможет тебе, как думаешь, им это тоже пригодится?
И вот через неделю и два дня мы оказались в ненавистной мне спальне с двумя с половиной миллионами людей с шести континентов, с нетерпением ожидающих трансляции. Я приклеила аппликаторы к основанию маминого черепа, стараясь не думать о том, какая тонкая у нее кожа.
—Хоть голову брить не пришлось,— сказала она.— Остеосаркомбо.
Я засмеялась.
—Тебе повезло. У тебя есть кости.
—Ну спасибо.
—Я хотела бы, чтобы ты поделилась тяжелыми эмоциями.
Она немного грустно улыбнулась, но не ответила.
—Ты готова?
Она кивнула.
—Если захочешь прекратить, только скажи.
—Скажу.
Я взяла ее телефон, выбрала недавно установленное маленькое синее сердце, прокрутила вверх и включила трансляцию.
Я помню, как задыхалась, когда нахлынуло истощение. Я почувствовала себя такой тяжелой, будто моя кожа внезапно превратилась в свинец. Мне было трудно поднять руку, и, сделав это, я закричала. Тошнота подступала к горлу, спазмы в животе, но мама предупредила меня, чтобы я не ела последние двенадцать часов, и я была с пустым желудком. В плече ныла кость, а в груди — еще одна, и когда я пошевелилась, боль стала пронзительной. Слезы текли у меня из глаз, затуманивая взгляд, и я плохо различала ее лицо.
—Все в порядке,— сказала она, и я почувствовала, как ее сочувствие ко мне пульсирует по стриму.— Ты привыкнешь.
—Правда?
—Да,— сказала она, и, даже следя за трансляцией, я не могла сказать, солгала ли она.— Люди могут привыкнуть ко всему. Это лучшее и худшее в нас.
Я закрыла глаза. Она не пыталась что-то скрывать: ни ярость, ни едкое унижение оттого, что она застряла в этой унылой кровати, ни страх, ни отчаянную, острую как игла вину, которую она испытывала, оставляя папу, меня иЧарли, особенно Чарли, такого юного. И еще как глубоко и безоговорочно она доверяла мне, не только папе, но и мне, что я смогу присмотреть за Чарли. И вместе с этим любовь. Я была поражена глубиной ее любви и тем, как она гордилась мной.
—Если мы хотим сделать это,— сказала она,— давай сделаем.
Я взяла телефон (рука по ощущениям напоминала булыжник) и включила трансляцию и там. Я помню сообщения в порядке их появления.
