Все зачеркиваю.
Начинаю снова:
Не думаю, что какой-нибудь биологический отец гордится больше, чем я. Вычеркиваю «биологический», оставляю просто отец.
Рву листок и начинаю по новой.
Продал «Стальные ноги» Эйрику Гудмундссону (у него еще фирма «Стальные конструкции», они делают кухонные островки), вторую часть суммы он переведет тебе в июне. Твой папа.
Бог спасает страждущих страданием
Собираю сумку для своего тела. Она почти пустая, в ней нет ни крема от солнца, ни бритвы, ни сменных рубашек, ни сандалий, плавок и шорт, камеры и телефона тоже нет. Меня не смогут найти.
Потом немного прибираюсь в квартире.
Расправляю простыни и одеяло, тщательно застилаю покрывалом, ровняю свисающие края. Открываю шкаф с одеждой. Неужели это свитер, который мне связала Гудрун, в самой глубине полки?
Аккуратно складываю стопку книг на ночном столике. А что здесь делает Библия? Закладка на Книге Иова.
После того как мы с Гудрун охладели друг к другу и она, закутавшись в одеяло, сидела со своей книгой на одной стороне кровати, а я со своей на другой, я прочел три книги, которые никто из моих знакомых не осилил от начала до конца, а именно Библию, Коран и «Ригведу». На Библию, 1829 страниц, у меня ушло три месяца, на другие книги меньше. Я люблю гимн любви апостола Павла и призывы к миру в Коране. Кто убьет одного, тот словно убил всех людей, а кто сохранит жизнь одному человеку, тот словно сохранит жизнь всем людям. А еще я люблю тысячеголового, тысячеглазого и тысяченогого Пурушу, который держит в своих объятиях весь мир.
Только однажды Гудрун попросила почитать ей вслух. Она тогда уже разделила нашу кровать на западную и восточную половины, воздвигнув стену из подушек, как защитное укрепление, и у каждого из нас было отдельное одеяло.
— И что ты хочешь, чтобы я почитал?
— Что сам читаешь.
Я как раз читал об Иове, непорочном и справедливом, богобоязненном и праведном, обреченном на мучение и подвергнутом испытанию.
Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь, — на этих словах я закончил чтение.
— Спасибо, — сказала она тихо и, как мне показалось, надтреснутым голосом. Затем, встряхивая подушки между нами и отворачиваясь, добавила, что знала это.
Я смотрел на ее красивые округлые плечи под ночной рубашкой. Если бы я читал Песнь песней, груди твои, как виноградные кисти, то, вероятно, по-прежнему был бы женатым мужчиной.
Чуть позже она пошла в ванную, а когда вернулась, сказала:
— Кран течет.
На следующий день на столе в кухне лежала записка:
— В коридоре перегорела лампочка.
Так мы делали шаг навстречу друг другу: я делился с ней страданием, она раздавала мне поручения.
Я мог бы мир описывать до темноты, повсюду что-то есть
Помыв и вытерев тарелку, ставлю ее в шкаф, убираю попавшую на столешницу воду, выжимаю и вешаю тряпку.
Открываю все окна.
Закрываю все окна.
Поскольку я уже заправил кровать, ложусь на пару часов на диван и стараюсь ни о чем не думать.
Осталось ли что-то в этой жизни, что может меня удивить? Людская злоба? Нет, человеческую жестокость я познал сполна. Людская доброта? Нет, я повстречал достаточно много добрых людей, чтобы верить в человека. Красота бескрайнего простора, которая открывается с горной вершины, многослойный ландшафт, гора за горой, синева на синеве всех возможных оттенков? Бесконечные черные пески и сверкающая шапка ледника на востоке, очертания тысячелетнего сна, который медленно движется, как под оргстеклом? Все это мне уже знакомо. А есть ли что-то, что мне хочется еще испытать? Ничего не приходит в голову. Я держал на руках новорожденного, рубил в питомнике елку к празднику, учил ребенка кататься на велосипеде, однажды ночью на плоскогорье менял покрышку в буран, заплетал дочке косички, трясся в последнем вагоне маленького поезда, за границей ездил по загрязненной долине, застроенной заводами, варил картошку на примусе на черном как смоль песке, и я знаю, что человек плачет и смеется, любит и страдает, что у человека есть большой палец, что он пишет стихи и знает, что умрет.
Что же остается? Послушать трели соловья? Поесть белого голубя?
Пока у подъезда ждет такси, я разворачиваюсь в дверях и приношу еще несколько инструментов. Ведь никогда не знаешь, в какую ситуацию можешь попасть, вдруг придется вбивать крюк. Беру также удлинитель и адаптер, аккумуляторную электродрель в чехле. И перед тем, как запереть дверь, приношу фотографию Лотос с ночного столика. Ей пять лет, тонкие косички и припухшие десны, у нее недавно выпали передние зубы. Фотография сделана в кемпинге у лагуны и ледника, дочь тянет к небу руку, показывая все пять пальцев, на фоне лазурного дрейфующего льда. У мусорного контейнера мне вдруг приходит в голову, что кто-то ведь может достать мои дневники и прочитать мою исповедь, apologia pro vita sua. Тетрадки аккуратно подписаны: Эбенезер Снайланд. Почему я подписал маминой фамилией? Сворачиваю дневники в трубочку и засовываю в карман куртки.
До первой урны за границей.
И тогда я уйду.
На встречу с самим собой.
Навстречу своему последнему дню. Я прощаюсь со всем.
Крокусы совсем раскрылись. Я ничего не оставляю после себя.
Ухожу из всеохватывающего света в темноту.
Тот, кто я сейчас, сейчас и заканчивается
В самолете я засыпаю, мне снится, что овца лижет мне ухо, и я резко просыпаюсь прямо перед посадкой.
Самолет снижается, проходя сквозь облака.
Парю.
Парю.
Парю к земле недалеко от соленого моря.
Начинаю различать равнины, поля, бесконечные леса, застывшие в неподвижные зеркала озера. Тень от стального крыла ложится на поле у опушки леса. Полоса несется мне навстречу, я приземлился. Прямо за иллюминатором колышется листва. Ищу глазами горизонт, соединение неба и леса. Мне нужно именно сюда, никуда больше.
Я даю себе неделю, чтобы закончить это дело.
Я — лес, полный мрака от темных дерев; но кто не испугается моего мрака, найдет и кущи роз
Мужчина в жилете стоит у выхода и держит лист бумаги с двумя именами: сверху красным фломастером написано «Mister Jónas», ниже женское имя. Нам, двум пассажирам, за которыми отель прислал такси, предстоит делить заднее сиденье. Женщина садится за водителем, она в темных очках, несмотря на отсутствие солнца. Машина старая и пыльная, в сиденье дырка, и я спиной чувствую пружину, ремни безопасности порваны.
— Married, — первое, что говорит нам таксист и кивает, сначала смотрит на меня, ища подтверждения, потом на женщину, и я понимаю, что это вопрос. Женщина мотает головой и что-то говорит ему на их языке.
