Выкладывая сливки из миски, он признается, что стал замечать у Авроры явные признаки душевного беспокойства. На меня все еще смотрит его спина.
— Никогда не знаешь, о чем думает женщина. С непроницаемым лицом она вдруг принимает решение и объявляет тебе, что больше не любит. Она меняется втайне от тебя.
Достав кекс из духовки, Сван вынимает его из формы, отрезает кусок и внимательно изучает разрез. Убедившись, что кекс пропекся, он осторожно перемещает кусок на лопатку, а с нее на мою тарелку, поддерживая толстыми пальцами.
Сван озабоченно спрашивает, не замечал ли я какие то знаки, прежде чем ушла Гудрун.
Я задумался.
— Она говорила, будто я повторяю все, что она сказала.
Он онемел.
— Повторяешь… это как?
— Ну, когда она мне что-то говорила, я повторял ее слова, меняя утверждение на вопрос.
Лицо Свана — один большой вопросительный знак.
Я поясняю:
— Например, она говорила: «Лотос звонила», а я ей в ответ: «Да, Лотос звонила?» Вот это она и называла повторением.
Вид у Свана такой, словно я предложил свой физический закон черных дыр. Он растерянно спрашивает:
— А почему плохо повторять?
— Нипочему, просто Гудрун не нравилось.
— А что ты должен был говорить — вместо повтора?
Я немного растерялся.
— Ты просил ее не уходить?
— Нет, не просил.
Достав пакет молока из холодильника, он наливает два стакана и пододвигает один ко мне. В памяти тут же всплывает стакан молока и кусок слоеного шоколадного торта с белым масляным кремом, которые мама держит для меня на ночном столике, но то молоко теплое, оно из стального молочника и предназначено для кофе, мне хорошо знаком этот вкус.
Мы оба молчим.
Затем сосед вновь возвращается к теме:
— И теперь ты ловелас.
Я подумал, что ослышался, или мы с ним понимаем это слово по-разному. Однако Сван не из тех, кто говорит метафорами.
Сказать ему, что я не обнимал обнаженное женское тело — во всяком случае, намеренно — вот уже восемь лет и пять месяцев, или с тех пор, как мы с Гудрун перестали спать вместе, и что кроме моей матери, бывшей жены и дочери — трех Гудрун — в моей жизни вообще не было женщин.
Это, однако, не означает, что меня совсем не трогают женские тела; напротив, некоторые из них приводят меня в волнение и напоминают, что я мужчина. В бассейне, поплавав, женщина ступает на бортик, с ее тела ручейками стекает вода; бассейн открытый, а на улице около нуля, и от женщины поднимается пар; молодой месяц, выглянувший из облаков, освещает всю эту картину. Возможно, я даже случайно дотрагивался до голой руки, стоя в очереди рядом с женщиной, одетой в футболку с короткими рукавами, или женщина, склонившись, касалась меня волосами. Мне также вспоминается девушка, которая меня стрижет. Стоя позади меня, она моет мне голову и массирует виски, говоря при этом, что у меня хорошие волосы. Однажды я спросил, о чем она думает, на что девушка, рассмеявшись, ответила: «Об одном человеке и рецепте». Нет, мне определенно нужно стреляться, разорвать тело стальной пулей, чтобы ощутить его.
— Просто какие-то приятельницы Авроры полюбопытствовали у нее, не в поиске ли ты сейчас. Она спросила меня, и я ответил, что нет. Затем они поинтересовались у Авроры, нет ли у тебя женщины, она осведомилась у меня, и я ответил «нет». Тогда они захотели узнать, ходишь ли ты в кафе или в театр, и я сказал, что не ходишь. Когда они спросили, читаешь ли ты книги, я ответил Авроре «да», и она передала мой ответ приятельницам. Это их, похоже, заинтересовало, и они захотели узнать, какие книги ты читаешь, и я сказал, что романы и стихи, тогда они спросили, исландские или переводные, я предположил, что и те, и другие.
Неожиданно для себя я говорю:
— Я тут подумал, а не мог бы ты одолжить мне охотничье ружье. На выходные.
Если его и удивила моя просьба, виду он не подал. Напротив, утвердительно кивнув, снял фартук и повесил его на спинку стула, будто уже давно ждал, что я заговорю об оружии. Сван исчезает в гостиной и, судя по звукам, отпирает шкаф. Я тем временем рассматриваю две фотографии на холодильнике: на одной из них Сван в шерстяном джемпере рядом с собакой, на другой — Аврора в компании улыбающихся женщин. Они в походной одежде и обуви, полгруппы на корточках, как на фотографии футбольной команды. Вскоре возвращается Сван с ружьем и ставит его у стены рядом со шваброй. Кивает в сторону фотографий:
— Когда трейлер будет на ходу, мы с Авророй сможем останавливаться у любого звенящего ручья.
Затем он снова садится за стол напротив меня и наливает себе второй стакан молока.
Говорит, мол, есть у него подозрение, что Аврора начала читать стихи.
— Когда я вчера вечером протискивался мимо нее в ванную, она сказала, что я заслонил ее горизонт.
Он потряс головой.
— Иногда мне кажется, что лучше думать об Авроре, чем когда она рядом. Она бы никогда этого не поняла.
Опершись локтями на стол, он закрыл лицо руками и говорит теперь со мной между пальцами:
— Авроре невдомек, что в человеке много всего намешано. Что у меня есть чувство красоты. На мокрый асфальт из машины течет масло, а ты мечтаешь о совсем другой жизни.
Я встаю и беру ружье, Сван провожает меня к выходу. Держу ружье под мышкой стволом вниз.
Наверное, нужно признаться ему, что я не собираюсь становиться старше?
Или он это сам подозревает?
А что, если попросить Свана назвать причину, по которой мне нужно продолжать свой жизненный путь. Хотя бы одну, но можно и две. Я бы объяснил, что запутался.
Вероятно, он бы ответил, что хорошо меня понимает, что тоже не знает о себе, кто он. И даже обнял бы меня, стоя на пороге. В дверном проеме его почти стокилограммовое тело в футболке с короткими рукавами и в приталенных брюках смотрелось, словно в картинной раме, хотя и не помещалось в нее из-за выпиравшего живота. Два мужика среднего возврата обнимаются на ступеньках пятого числа пятого месяца?
Аврора наверняка крикнула бы: «Кто там? Если продают сушеную рыбу или креветки, возьми креветок. Лакрицу не покупай. Тебе от нее плохо».
Что такого мог бы сказать Сван, что стало бы для меня откровением?
Процитировать мудрость о смерти какого-нибудь поэта или философа? Найти свои собственные слова, чтобы изменить ситуацию?
Или же он просто скажет: «Рановато, однако, ты собрался умирать. Вот увидишь. Поговори со мной снова через тридцать лет, и тогда будешь цепляться за каждую минуту, как собака за кость».
Как и твоя мама.
Но вместо этого он говорит:
— А я показывал тебе шрам?
