— Нет. Какой шрам?
— После операции на позвоночном диске.
Я не успел опомниться, а Сван уже вытащил футболку из брюк и начал оголять спину. Людей на улице посреди рабочего дня было немного.
У него вдоль позвоночника большой шрам. Так и вижу, как парень из тату-салона отдает ему должное, украсив квадроциклом или снегокатом, но все же удерживаюсь от искушения обнародовать свой лотос.
— А ты знаешь, что кое-где в мире шрамы считаются знаками уважения и тот, у кого есть большой и приметный шрам, — это человек, смотревший в глаза дикому зверю, обуздавший свой страх и выживший? — спрашивает Сван.
С ружьем под мышкой я перехожу через дорогу, поднимаюсь на четвертый этаж и кладу его на супружескую кровать.
Большинство шрамов на коже неглубокие, имеют бледный оттенок и едва напоминают о ране
Только я вошел, как в кармане зазвонил телефон.
Звонили из дома престарелых. Извинившись и представившись, женщина сказала, что она сотрудница и мать попросила ее помочь со мной связаться. Мол, она меня ждала, а я не пришел.
Женщина произносила все это смущаясь, словно знала, что я был у матери не далее двух часов назад и навещаю ее не реже трех раз в неделю. Она передала телефон маме. Мой полуденный визит начисто выветрился из маминой памяти.
Голос у нее дрожал:
— Это Гудрун Стелла Йонасдоттир Снайланд. Я могу поговорить с Йонасом?
— Это я, мама.
— Это ты, Йонас?
— Да, мама, ты звонишь по моему номеру.
Она хочет знать, почему я так и не пришел.
Объясняю, что сегодня приходил.
Мама задумалась и явно пытается сориентироваться во времени и пространстве, а я жду. Вернувшись к разговору, она говорит, что хорошо помнит мой визит, но забыла кое-что у меня узнать. Есть ли у меня пила. И не срублю ли я ветку, которая бьется в окно и мешает спать.
— Твой папа держал ящик с инструментами в нашей спальне. Он был надежным человеком, твой папа, хотя и довольно скучным.
Мама явно колеблется.
— Ты сказал, что собираешься в путешествие?
— Нет.
— Ты сказал, что идешь на войну?
— Тоже нет.
Мама снова колеблется.
— Ты отправляешься на спецзадание?
Спецзадание. Слово заставило меня задуматься.
Это как спасти мир. Изобрести новую вакцину.
— Нет.
В телефоне снова долгое молчание. Видимо, мама пытается вспомнить, зачем позвонила.
— Ты не хочешь жить, мой дорогой?
— Я не уверен.
— У тебя, по крайней мере, все волосы на месте. Мужчины в моем роду не лысеют.
Неожиданно для себя я выпалил:
— Гудрун Лотос не моя дочь.
По крови, мог бы добавить я. Но не стал продолжать и замолчал.
В телефоне раздался шелест и послышались чьи-то голоса, сначала вдалеке, потом все ближе и ближе. После продолжительного молчания мама снова заговорила:
— Во время свадебного путешествия мы с твоим папой ходили в исторический музей. Романтик из него был еще тот. Больше всего меня поразило, из какой тонкой ткани солдатам шили форму. Только для вида.
— Я знаю, мама.
По голосу чувствуется, что маму еще что-то беспокоит.
— А кто такой Хайдеггер? — спрашивает она наконец.
За тот год, который я проучился в университете, мне довелось даже написать о нем работу. Ведь это он утверждал, что связь человека с действительностью начинается с удивления?
— Немецкий философ. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что он звонил сегодня утром и спрашивал тебя. Я сказала, что он ошибся номером.
Apologia pro vita sua
(оправдание собственной жизни)
Конечно, есть разные способы свести счеты с жизнью. Мне приходит в голову, что можно, например, снять люстру и воспользоваться крюком на потолке. Нужно также выбрать дату. Перебираю возможности в голове. Застрелиться в гостиной или повеситься? В спальне, на кухне или в ванной? А еще надо решить насчет одежды. Что подойдет для такого случая? Пижама, парадный костюм или моя повседневная одежда? Надевать ли носки и обувь?
Вдруг меня осеняет, что может прийти Лотос, а у нее есть ключ. Она любит появиться в гостиной, встать посередине и делиться тем, что недавно узнала. И тогда вдруг спросит:
— А ты знал, папа, что каждая пара перелетных птиц прилетает к нам на остров только один раз и поэтому не может запомнить дорогу?
И как быстро она начнет беспокоиться обо мне? Вдобавок ей придется разбирать мои вещи. Я вспомнил о своей кладовке в подвале, заваленной всяким хламом, который уже давно нужно было рассортировать и многое выкинуть. И не следует ли мне помочь ей с этим?
Как только я открыл дверь в кладовку, на глаза мне попался стул, который я придумал и смастерил в самом начале нашей с Гудрун совместной жизни. У него регулируется высота сиденья. Там также санки, оранжевая палатка; чтобы ее поставить, требуется полдня, спальники и походные ботинки. Я не спускался сюда с тех пор, как переехал в этот дом, и теперь с трудом пробираюсь между коробок. Одна из них подписана рукой мамы: «Сервиз „Чайка“, предназначен Йонасу». На полке — кукольный домик, который я смастерил для Лотос, а рядом старый проигрыватель. О нем-то я совсем забыл.
Посередине стоит большой ящик с различными инструментами, которые я редко использую; в нем хранятся стамески разных видов, фигурный молоток, куча отверток, ручная пила, шпатель, лобзик, рубанок, угольник, циркуль, рашпиль, напильники, три рулетки, тиски, клещи, кусачки для проводов и большое количество болтов. У меня есть и еще один ящик с инструментами, поменьше, я держу его под мойкой или в багажнике машины. В нем у меня молоток-гвоздодер и отвертки всех форм и размеров. А еще дрель, первый инструмент, который я купил после того, как познакомился с Гудрун. Мы сняли квартиру в подвале, и там оказался никуда не годный пол; я почитал, как класть паркет, и заменил его сам. Потом я научился класть плитку, клеить обои и менять трубы. Я думал в метрах длины и ширины, сто семьдесят на восемьдесят или девяносто два на шестьдесят два. Я полностью согласен с мамой, что легче выразить в цифрах страдание, чем тоску, но, размышляя о красоте, я тем не менее думаю о 4252 граммах и 52 сантиметрах.
В самом дальнем углу я натыкаюсь на аккуратно заклеенную скотчем истрепанную картонную коробку, на ней черным фломастером написано «ВЫБРОСИТЬ». Если я правильно помню, эта коробка уже предназначалась на выброс в предыдущие переезды, так что она постояла закрытой не в одной кладовке. Но почему же она тогда здесь? Я достаю из ящика с инструментами нож для линолеума, разрезаю скотч и поднимаю крышку. В коробке, похоже, в основном мои старые университетские учебники. Я вынимаю «По ту сторону добра и зла» Ницше и роюсь в куче машинописных листов и записей. В середине коробки коричневый конверт. Открыв его, достаю пожелтевшую статью в память об отце, вырезанную из газеты двадцать семь лет назад. Ее автор, папин друг, выразив искренние соболезнования вдове, упомянул также двух сыновей. Логи, точная копия отца, без пяти минут дипломированный экономист, и Йонас, первокурсник философского факультета, унаследовавший от матери склонность к музыке. Я подумал о том, что всего через две недели мне исполнится столько же, сколько было отцу, когда он упал на пороге. Может быть, наследственная болезнь заберет мое беспокойство?
