Моряк наклоняется, берет кота на руки и несколько раз гладит. Кот закрывает глаза и мурлычет.
—Ты в курсе, что Один кошечка?— спрашивает он.
—Знаю.
Он смотрит на меня.
—У вас с ним глаза одного цвета.
Он чешет зверя за ушами, а потом еще несколько раз гладит.
—А Один-то с котятами,— добавляет он.
Родина
Переезжаю из одной мансардной комнаты в другую. В подвале ремонт мебели, рядом молочный магазин и багетная мастерская, наискосок сапожник и парикмахер. На той же улице киоск, химчистка и ремонт игрушек, где заменяют глаза куклам со сломанными веками.
Когда я захожу за чемоданом, Йон Джон лежит на диване, подложив руку под голову. Кот пристроился у него в ногах. Говорю, что внизу меня ждет поэт.
У него опухшие глаза.
—Ты болен?
—Нет.
—Грустишь?
Повернувшись, он ложится на бок и смотрит на меня.
Говорю, что вынуждена попросить его об услуге. Не могла бы я оставить у него на хранение машинку. На время. И приходить писать после работы.
—Поэт не знает, что ты пишешь? Ты не рассказала ему об этом?
—Еще нет.
Он внимательно рассматривает меня.
—Поехали со мной, Гекла. Поедем вместе за границу.
—И чем я там буду заниматься?
—Писать книги.
—Там их никто не сможет читать.
—Я смогу.
—Ну, разве что ты.
—Мы с тобой совпадаем, Гекла.
Сажусь на край дивана.
—Плавание потребует денег. Откуда у меня деньги на билет? Платят мне мало. И где взять валюту?
—Здесь нет красоты. Всегда холодно. Вечно дует ветер.
Я встаю. Кот тоже встает и трется о мои ноги.
Друг садится на диване.
—Я буду приходить каждый день.
—Можно я оставлю у себя кота, Гекла? Пока не уйду в море. Самое позднее перед Рождеством. Прежде чем разразятся ужасные штормы и ржавая посудина затонет.
Обняв его, говорю, что он может взять кота.
—Когда мне плохо, представляю себя твоим котом.
—Приду завтра,— повторяю я.
Он гладит кота.
—Будь я нормальным, я бы на тебе женился, Гекла. Но я этого сделать не могу.
Поэт несет чемодан и хочет по пути зайти в библиотеку, убедиться, что все окна закрыты. Я жду, пока он обходит дом и взбегает через две ступеньки, чтобы проверить входную дверь.
Вокруг строящейся церкви кружит ветер и разносит мусор. Когда мы поднимаемся в комнату, раздается шум двигателя.
—Это «Гуллфакси», летит в Копенгаген,— говорит поэт.
Самолет ждет на взлетной полосе. Громко работают двигатели, затем он взлетает, махнув стальным крылом над гофрированной крышей.
Я думаю: полет на стальных крыльях за границу займет не более шести часов.
Только музыка подчиняет смерть
Поэт освободил мне место в платяном шкафу и вешалки. Кроме одежды, которую купил Йон Джон, вещей у меня немного.
—Четыре вешалки достаточно?— спрашивает он.
На мансарде четыре комнаты, все сданы холостякам. Поэт рассказывает, что один из соседей студент-теолог. Другой работает на цементном заводе в Акранесе и дома бывает только по выходным. Он балуется алкоголем, пьет один и быстро засыпает. Иногда плачет, но не шумит. Комнату за стеной снимает моторист, который начал терять слух. Он включает радио на полную катушку. Целыми днями слушает новости и прогнозы погоды, радиостанцию рыболовецкого флота и мелодии по заявкам моряков по четвергам. Когда батарейки садятся, в приемнике раздается громкое жужжание, но иногда сосед кладет их на плиту, чтобы подольше прослужили.
Затем поэт показывает мне кухню. Она общая для всех четырех комнат, как и туалет с раковиной. На кухне плита Siemens, в нише маленький кухонный стол, и я уже вижу, как буду за ним писать.
—Здесь ты сможешь готовить,— говорит поэт.
Из кухни открывается вид на церковь в строительных лесах, за ней виднеется кусок Эсьи, над заливом туман, и белая дымка разрезает гору пополам.
Поэт освободил мне часть книжной полки и наблюдает, как я вынимаю книги из чемодана. Удивленно водит пальцем по корешкам.
—Ты читаешь иностранных авторов?
—Да.
Он берет «Улисса», открывает и листает.
—В книге восемьсот семьдесят семь страниц.
—Да.
—И ты ее прочитала?
—Да. Со словарем.
—А исландских поэтов на твоей полке совсем мало.
Он тянется за книгой на своей полке.
—Здесь есть все. У нас, поэтов,— говорит он и гладит обложку, чтобы подчеркнуть свои слова.— Я понял, что в Исландии есть слово для всего, что придумано на земле.
Он улыбается мне и возвращает Эйнара Бенедиктссона на полку.
—Так что не нужно ходить за водой на ручей,— заканчивает он и берет другой сборник стихов.
Мы сидим бок о бок на кровати, одной рукой он обнимает меня за плечи, в другой держит Грима Томсена. Выпускает меня, только чтобы перевернуть страницу.
—Послушай вот это,— говорит он.
В глубинах твоей души,
и в радости, и в печали,
звучит Исландии песнь.
Он закрывает томик стихов и ставит его на полку.
—Здесь недалеко в подвале есть переплетчик, Браги Бах, ты сможешь переплетать у него книги.
Закончив с книгами, ставлю на полку мамину фотографию. У мамы на ней серьезный вид, словно она предсказывает погоду или изучает облака.
Моей жене вчера удалили грудь, вскользь записывает папа в дневнике между двумя сообщениями о погоде.
Смерть забрала ее быстро.
Однажды в самый разгар сезона ягнения она напекла оладий и отошла. Когда она умерла, я сидела с ней в больнице одна, папа с братом все еще были в овчарне. Она стала неузнаваемой, с трудом дышала. На коже появились темные пятна. Я положила маме на одеяло букетик одуванчиков. Затем подсунула свою руку под ее. Она была горячей. Затем мама сделала последний вдох, и рука ее похолодела. В церкви после зимы было холодно, на подоконниках рой безжизненных мух, налетевших прошлым летом. Брат сидел между мной и папой на твердой деревянной скамье, на потолке были золотистые звезды на синем небосводе. Гроб опустился в могилу, после поминок мы пошли домой, и папа подогрел вчерашний мясной суп. Брат сказал, что у него нет аппетита, он лежал в постели, положив руку под голову, и смотрел на люстру с бахромой. Украшенная сценками сельскохозяйственных работ в цветущем краю, она попала к нам с потерпевшего кораблекрушение судна. На одной картинке был нарисован мужчина с косой.
