Я осматриваюсь в сумеречной гостиной. На полу ковер во всю комнату, но поверх него во многих местах замечаю лоскутные коврики: один перед красным плюшевым диваном с бахромой, другой перед обитым тканью креслом, еще один у серванта, и перед закрытой витриной, в которой хранится парадный сервиз. На серванте большая фотография в позолоченной рамке, на фотографии мужчина в фуражке. Как выясняется, отец поэта, матрос на «Деттифоссе».
—Какая же девушка…— произносит мать поэта и смотрит на своего единственного сына.
—…малоежка,— заканчивает поэт.
Она стоит в фартуке у стола и следит за тем, как мы едим.
—Мама, ты бы села,— просит поэт.
В конце концов она поддается на уговоры, но к еде практически не притрагивается.
—Чья…
Немного позже следует продолжение вопроса.
…дочь…
…девушка?
Я отвечаю.
—Откуда…
…девушка?
—С запада.
Поэт благодарно смотрит на меня.
—Кем работает…
…девушка?
Не нужно упоминать о творчестве, предупредил меня поэт по дороге.
—Официанткой в «Борге».
—Вы…
—Нет, мама, мы не помолвлены.
—Собираетесь ли…
Поэт улыбается мне.
—Очень может быть, что и окольцуемся.
—Хотите взять?..
Она держит в руке чашку с красными и синими цветами и позолоченной каемкой.
—Нет, в этот раз мы не возьмем сервиз.
Он улыбается мне.
—Возможно, в следующий.
Все попытки матери поэта поддерживать разговор обрываются на середине предложения.
Он не брал…
Я видела…
Старкад был…
Поэт заканчивает предложения за нее.
После ската мать предлагает кофе и открывает банку с персиками.
А девушка не хочет?..— спрашивает она.
—Хочешь персик?— спрашивает он.
—Да, спасибо,— отвечаю я.
Поев, мы садимся на диван, поэт закуривает трубку и открывает книгу, его мать приносит альбомы, молча кладет мне на колени.
Я аккуратно переворачиваю шелковистые листы, пробегаю глазами по приклеенным зубчатым фотографиям.
Она стоит у меня за спиной и указывает на сидящего на санках мальчика в сапогах и вязаной шапке.
—Старкад…
—Пьетур смастерил…
Когда я просматриваю все три альбома, она приносит обувную коробку.
—Это не разобрано…
—Разные умершие родственники,— поясняет поэт, сидящий в кресле с «Сагой о названных братьях» в руках.
Все фотографии похожи, на них серьезные нарядные люди, снятые еще при жизни. Мать поэта стоит за диваном и комментирует. Пьетур… Кьяртан Торгримссон… Гудрид, сестра бабушки Старкада. Браги…
—Папин брат с востока,— вставляет поэт.
И только один раз мать поэта произнесла целое предложение:
—Она моложе, чем я ожидала.
Мать стелит мне в комнате для гостей, а своему сыну в его старой комнате. Рядом с моей кроватью стоит гладильная доска, на доске разложено рождественское платье. Ночью я аккуратно открываю дверь в комнату поэта. Он не спит, тут же приподнимает уголок одеяла на односпальной кровати и пододвигается, освобождая мне место. У кровати — лоскутный коврик.
Старкад второй
Утром, когда мы приезжаем, мать поэта варит баранину. На голове бигуди. Предлагает нам домашний ржаной хлеб с мясным рулетом. На столе стоит пакет молока. На тарелке выпечка: пряное печенье, рогалики, ванильные кольца, еврейское миндальное печенье и печенье с изюмом. Старшая сестра поэта замужем за моряком и живет на севере. Но на ужин ожидается младшая со своим парнем, тоже моряком.
—Конечно, если дороги не закроют,— говорит поэт, слушая прогноз погоды по радио.
Развесив для матери рождественскую гирлянду, поэт хочет показать мне места своего детства. Наш путь лежит на кладбище, на могилу его отца. На плите надпись: «Пьетур Пьетурссон, 1905–1944».
Некоторое время он молчит. Затем говорит:
—На берегу отец пил и иногда распускал руки.
Рядом с рулевым еще одна могила, совсем маленькая. На плите имя: Старкад Пьетурссон. Родился и умер в тот же год, 1939-й.
—Мой брат.
Он родился на год раньше меня, но внезапно умер в младенчестве. Меня назвали в честь него, и своим существованием я обязан его смерти. Иначе, как говорит мама, я бы не родился. Он Старкад первый, я Старкад второй.
Он поднимает воротник куртки.
—Иногда мне кажется, что я лежу там, а он стоит здесь.
Вы ходили?..
—Вы ходили?..
—Да, мама, мы ходили на кладбище.
—Ты показал?..
—Да, я показал Гекле обе могилы.
—Ты видел?..
—Да, с кладбища виден столб пепла.
Поскольку придут гости, нужно раздвинуть обеденный стол. Поэт вставляет дополнительные секции, затем его мать расстилает трехметровую вышитую скатерть, которую она погладила, пока мы были на кладбище.
—Скажи девушке…
—Эту скатерть сшила мама.
В пять часов, как раз в разгар готовки, электричество мигает, затем гаснет из-за аварии в поселке. А тем временем в духовке ждет каре барашка.
—Так…— говорит мать поэта.
—Да, так каждый год, завершает за нее поэт.
Радио работает от батареек, так что можно следить за сообщениями. Коммунисты не слушают мессу, и поэт зовет меня в свою комнату, хочет показать сборник стихов местного автора, издавшего одиннадцать книг. Он запирает дверь на два оборота.
—Маме ты понравилась.
Он доволен. Вскоре раздается стук в дверь.
—Могу я попросить девушку?..
—Мама спрашивает, не можешь ли ты сложить салфетки.
Она сообщает мне, где будут сидеть мальчики, сын и зять, у них рождественские салфетки будут сложены трубочкой, а у женщин веером.
Дают электричество, и во двор въезжает сестра поэта со своим парнем. Сначала едим густую рисовую кашу с изюмом и корицей. Поэт раскладывает кашу по тарелкам. Когда его мать вылавливает у себя миндаль, на ее лице ничего не отражается.
Кроме салфеток, помогать мне больше не приходится, ни накрывать на стол, ни убираться со стола, ни вносить блюда с каре барашка, ревеневым вареньем, дымящейся красной капустой и карамелизированной картошкой, тем более мыть посуду.
