—Моя цель, чтобы все овцы приносили по три ягненка,— говорит он, осушая стакан.
Заказывает себе суп из цветной капусты и еще один стакан колы. С трубочкой.
Я заказываю кофе.
—Развлекался?— спрашиваю я.
Брат признается, что обошел несколько заведений и собирался найти себе девушку, но никуда не попал. И вообще он не в восторге от того, что увидел на юге.
—Женщины одеваются теперь как девчонки. И выглядят тоже. Грудь маленькая, бедра узкие, талии почти нет, икры плоские. Может, лучше дать объявление, что на ферму требуется экономка?— говорит он и делает глоток из стакана.— Но никакой фифы. Она должна быть энергичной и водить трактор.
Затем он переходит к оптовым торговцам.
—Они тратят валюту на иностранное печенье и товары для выпечки. Иными словами, выбрасывают на ветер вместо того, чтобы развивать наше сельское хозяйство.
Мне приходит в голову, что им с поэтом есть что обсудить.
И следующий вопрос брата как раз о поэте. Он хочет знать, верно ли, что я живу с коммунистом.
Не дожидаясь ответа, спрашивает, действительно ли я пишу роман.
Я киваю.
—Моя сестра — единственный поэт, вышедший из овчарни.
Я улыбаюсь.
Вечность для моего брата — прочный трактор, а время — ягненок, которого осенью приводят на бойню.
Он заметно опьянел.
Наконец брат встает, на нетвердых ногах, просит вызвать ему такси, собирается погулять. Вместо этого я отвожу его в номер и помогаю раздеться. Он не возражает и падает на кровать. На этот раз обладатель пояса Греттира уедет домой без невесты.
—Я слышала, как ты родился,— говорю я брату, снимая с него ботинки.
—Мне не хватает мамы,— бормочет он неясно.
—Мне тоже.
Тогда я вдруг вспоминаю, насколько мой брат был озабочен смертью после того, как умерла мама. Даже если я просто кашляла, ему казалось, что я уже при смерти.
—Я ходил на спиритический сеанс,— раздается голос из-под одеяла.— Вместе с папой. Мама пришла и сказала, чтобы я не беспокоился. Своим голосом. Все будет хорошо. Большинство овец принесут двух ягнят, некоторые даже трех.
Он лепечет.
—Тебя она тоже упоминала. Сказала, что некоторые рождаются сами по себе… Как ты. Просила передать тебе привет и сказала… что нужно… носить в душе хаос… чтобы родить танцующую звезду… Что бы это значило…
Коробка из-под зимних ботинок
Выйдя из «Борга», я сразу вижу поэта, который ждет меня у памятника национальному герою, и понимаю: что-то случилось. Он торопится ко мне с серьезным видом.
—Гекла,— только и произносит он, обнимая меня.
Но сразу выпускает из своих объятий и отводит взгляд.
—Один.
Говорит медленно, тщательно взвешивая каждое слово.
—Что с ним?
—Его сбила машина.
—Он мертв?
—Да. Женщина, которая живет рядом, рассказала, что выходила из молочного магазина и наткнулась на раненого кота, лежавшего на краю дороги. Вроде как видела красный грузовик, уезжавший с места происшествия. Кто-то позвонил в полицию, они приехали и усыпили его. Ей показалось, что это может быть Один, она пришла ко мне в «Мокко» и все рассказала. Объяснила, что узнала его по белому пятну у глаза.
—Он умер не сразу?
—Не совсем сразу.
Поэт снова меня обнимает.
—И что они с ним сделали?
—Рикэй разрешила похоронить его в клумбе с фиалками. После недавних заморозков это было нелегко, но в конце концов у нас получилось. Мы положили его в коробку из-под зимних ботинок ее мужа. Обычная не подошла,— добавляет он тихо.
Ночью мне снится, что машина сбивает кота, я слышу, как хрустят кости и ломаются позвонки, вижу, как дрожащее животное выползает из-под машины с внутренностями наружу и окровавленным хвостом, ищет убежища в мерзлой земле клумбы, чтобы там умереть.
В ужасе просыпаюсь и сажусь в кровати. Поэт нащупывает в темноте, кладет на меня руку.
К утру выпал снег, и клумба, в которой похоронен Один, покрылась белым ковром.
Мир белый и чистый. Как сон. Как давно ушедшее воспоминание.
—Весенний снег,— говорит поэт.
Некоторые ночные сторожа ничего не сторожат, кроме ночи
Поэт собирается уйти с работы ночным сторожем и устроиться корректором в газету, как Эгир Скальдайокуль.
Он лежит в кровати с подушкой на голове. Я приподнимаю подушку, и он жалуется на головную боль.
—Я устал писать по ночам, Гекла.
Он садится и смотрит на меня.
—Правда в том, что мне не приходит в голову, о чем писать. Никаких идей. Меня ничего не волнует. Ты знаешь, что значит быть обычным? Нет, ты не знаешь. На твоих страницах течет бурная река жизни и смерти, я же лепечущий ручей. Мне невыносима сама мысль о том, что я средний поэт.
—Ты пьян?
—Будь так добра, поделись со мной словами из твоего рога изобилия. Твоими отточенными словами, они как камнепад, который обрушивается на спящие дома.
Он снимает брюки.
—Слова избегают меня, бегут от меня прочь, с попутным ветром, как гребень черных туч. Мне всего-то нужно пятнадцать слов для стихотворения, но я не могу их найти. Я под водой, надо мной соленый, тяжелый и холодный океан, и слова не достигают берега.
—А ты не хочешь поспать, Старкад?
—Что я могу написать? Солнце встает, солнце садится? Мне нечего сказать, Гекла.
Он вытирает глаза уголком наволочки.
—Я знаю о весне под снегом, о зеленой траве, о жизни, я знаю о смерти. Но мне не дано добавить миру красоты. Я не способен к созиданию.
Он трясет головой.
—Меня никогда не издадут в кожаном переплете.
После краткой паузы он вдруг говорит:
—Теперь, когда Одина нет, мы могли бы, наверное, есть не только пикшу. Ты умеешь делать мясо в карри? Мама иногда готовит.
Когда поэт засыпает, я сажусь и пишу: слова не достигают берега.
Спасибо, что прислали мне роман на рассмотрение
—Так вы с запада?
—Да.
—Из тех же мест, что и Стейн? Из тех мест, где происходили события «Саги о людях из Лососьей Долины»?
—Можно и так сказать.
Издатель сидит за большим столом в облаке сигарного дыма и предлагает мне место напротив. На столе лежит моя рукопись.
Встречи с ним пришлось ждать три месяца. К тому же я была вынуждена отпроситься с работы.
