Муж качает головой и предлагает мне яичницу.
—Политики и ученые говорят на разных языках,— произносит он.— Для политиков и чиновников информация — это оружие, их власть зиждется на важных тайнах. Они всегда пытаются попридержать информацию и использовать ее ради собственной выгоды. А вы живете тем, что производите знания и сообщения и закачиваете их в общество. Вы с разных планет.
—Не знаю, стоит ли мне в этом участвовать. Больше всего мне хочется выйти из этого совета.
—Ты же сама знаешь, что не можешь,— говорит он.— Ты в этом лучше всех разбираешься, быстрее всех соображаешь, ты самая разумная из всех. Никто другой не справится.
Я улыбаюсь ему: как он ко мне добр! С трудом подавляю зевоту, есть мне не хочется, с ног валюсь от усталости. Он все понимает и сам рассказывает мне, над чем сегодня трудился, оживленно перебирая параграфы законов, основные капиталы и убытки, пьет вино и энергично жует. Я тыкаю еду вилкой и притворяюсь, что слушаю, но думаю об эпизоде с фотографом в самолете и о матери. Вдруг начинаю невообразимо сильно тосковать по папе, и мне так хочется, чтобы он лежал на диване, положив толстую книгу на свой большой живот, и говорил о геофизике, чтобы его низкий теплый голос звучал в гостиной.
—…Сделаешь так, ладно?
—А?— спохватилась я.— Прости, отвлеклась.
—Пожалуйста, загляни в свой график и посмотри, когда мы можем пригласить дизайнера интерьера: у нее свободное время появится через три недели.
—Интерьера?— я смотрю на него с недоумением.
—Да, помнишь, Аустрид Линд; мы хотели, чтобы она вместе с тобой глянула на нашу гостиную. Насчет штор, дивана и всего такого.
—Да, займусь этим, когда все уляжется. Но кто знает, какова будет ситуация через три недели.
Я встаю; ноги у меня подкашиваются от усталости.
—Спасибо за еду,— благодарю я.— Пойду прилягу ненадолго. Когда Эрн собирался домой прийти?
—Хотел до восьми, но решил остаться, им платят сверхурочные, если они остаются чистить крышу завода. Это же приключение, как раз в его духе.
—Пусть он там поосторожнее; надеюсь, они противогазы наденут.
—Он уже взрослый парень, будет осторожен.
Я принимаю душ, выпиваю болеутоляющее и ложусь в постель. Мне не удается заснуть сразу: Салка занимается на пианино, а ее отец прибирается в кухне, гремит кастрюлями и сковородками, в гостиной бубнит телевизор. В этом огромном красивом доме слишком хорошая слышимость, наверное, ее стоило бы обсудить с этой Аустрид.
—И все-таки,— вертится у меня в голове, пока я не забываюсь прерывистым, непостоянным сном,— дизайнер интерьера: в такое время, при извержении?
Пояснительная статья II
Корона солнца
История наша записана в лавовой гари…
Ханнес Сигфуссон. Огненные письмена
Мой отец не учился на геолога, во всяком случае сначала. Сперва он отправился в Гёттингенский университет в Германии изучать астрономию, как только это учебное заведение возобновило работу после войны. Его очаровывало Солнце — можно сказать, прямо-таки ослепляло, и свою дипломную работу он написал о его короне — верхнем слое атмосферы Солнца, который тянется на много километров в космическое пространство, о белом свете, струящемся из фотосферы, более горячем, чем само светило.
Окончив университет, он обнаружил, что работать ему негде: никому оказался не нужен молодой астроном-исландец, специалист по солнечной короне. Он обратился за советом к университетскому профессору-доброхоту, и тот дал ему понять, что он растратил свои силы на Солнце понапрасну. Изучать его может кто угодно и где угодно на земном шаре — разве что не в Исландии, ведь там солнце — диковинка. Зато там есть уникальные условия для того, чтобы заглянуть вниз, обратить свою исследовательскую мысль от Солнца во всей его очевидной красе к загадочным силам, движущимся под земной корой.
«Hekla erwartet Sie»
[15], — сказал профессор, и его глаза сверкнули. Мой отец был молодым, оптимистичным, но более всего благоразумным; он подавил разочарование, отплыл на родину на пароходе «Гюдльфосс» и направил все свои способности на внутреннее устройство Земли — слабый отблеск солнечной мощи. Вначале он попробовал себя в изучении преломления света в атмосфере, затем увлекся магнитными измерениями и первым нанес на карту ускорение свободного падения в Исландии. Затем — вулканы; глубокое понимание физики и механики позволило ему выдвинуть теорию о характере течения лавы исходя из вязкости и степени окисления магмы; с этой теории началась новая глава в истории геологических исследований в Исландии.
Однако я вовсе не утверждаю, что папа был самим совершенством. Так, карты и пояснительные иллюстрации он не любил. Большинство своих гипотез выражал с помощью трудночитаемых физических уравнений, непонятных простым смертным, скептически относился к тектоническим исследованиям и другим методам в геологии и никогда не переставал любить солнце. На солнце он проводил каждую свободную минуту, с трубкой и кофе в щербатой чашке, зажмурив глаза или читая. Летом у него всегда обгорала лысина, как бы я ни ворчала, сколько бы ни смазывала ее кремом.
Но папа обладал талантом рассказчика, как и все хорошие геологи. Давно отбушевавшие извержения вновь разгорались в нашей гостиной, за ужином, у изголовья моей кровати. Аскья, Сюртсей, Гекла и Крабла — он с ними всеми имел дело и рассказывал о них с уважением и симпатией, как о давних возлюбленных.
Но самой удивительной сказкой было извержение на острове Хеймаэй. Я ныла и канючила, а он вздыхал: «Ты же ее только что послушала!» И все же радостно садился ко мне на кровать, морщил лоб и начинал свой рассказ, всегда одинаково, как и подобает хорошей сказке:
«Никто ни о чем не подозревал. Никто не знал, что Хеймаэй на самом деле — действующий вулкан, вздымающийся из моря, и когда двадцать первого января тысяча девятьсот семьдесят третьего года в долине Мирдаль и на озере Лёйгарватн зафиксировали первые толчки, все подумали, что это собирается извергнуться Гекла. Толчки были на такой глубине, что жители острова сперва их и не почувствовали».
Его голос был низким, звучным, он всегда делал паузы на одних и тех же местах: когда земля разверзлась и сплошная огненная завеса образовалась вдоль всей трещины; когда люди резко проснулись и в ночной одежде поспешили к лодкам; когда дома в городе оказались погребены под слоем пепла, сожжены горячей тефрой. Студенты университета, пылающие оптимизмом, съехались на острова, чтобы откапывать дома из-под пепла, а лопаты забыли на Большой земле; коров, принадлежащих Тобби с хутора Киркьюбайр, спасли от потоков лавы только для того, чтобы забить на рыборазделочном комбинате с морозильной установкой. «А рыбы из Музея морской фауны спаслись»,— прибавлял он, чтобы утешить меня.
Больше всего мне нравилось то место в рассказе, где папа сам вмешался в ход событий, словно супергерой. Они все поехали туда — группа отважных геологов, одержимых одной безумной идеей: попытаться остановить течение лавы, полив ее водой. Эта идея принадлежала Торбьёрну Сигюргейрссону, другу и учителю моего отца, несколько лет назад он проводил на Сюртсее опыты; папа помогал ему осуществлять эту идею, и расчеты показали ему, что от пожарных брандспойтов проку немного, потребуются насосы по крайней мере в десять раз большей мощности, чтобы спасти порт и уцелевшие остатки города. Сначала вызвали землечерпалку, затем американская армия прислала грузовые самолеты с огромными насосами, предназначенными для перегона топлива с атакующих кораблей на сушу. Они перекачивали тысячу литров морской воды в секунду, останавливая лаву, угрожавшую затопить вход в порт — жизненную артерию городка,— и все получилось: порт был спасен, на островах Вестманнаэйяр удалось сберечь населенный пункт.
