—Поезжайте,— кивает Тоумас.— А я еще несколько снимков сделаю: тут цвета потрясающие.
Я смотрю на него — исключено, что оставлю его здесь, такого нелепо восторженного, не понимающего грозящей опасности. Наверняка у него не хватило ума взять с собой датчик газа и рацию; меня переполняет отчаянная потребность защитить его, силком утащить прочь, спасти от всех опасностей.
—Нам осталось взять пробу из озера Грайнаватн,— говорю я самым сухим тоном, на который способна.— Это старый трещинный кратер, и там полно серы. Приглашаю поехать с нами.
Он смотрит на меня — с удивлением и радостью:
—А вы сами этого хотите?
—Думаю, хорошая тема для фотосъемки,— лепечу я.— Ну, там вода зеленая.
Он расплывается в улыбке:
—Милостивая госпожа, ваши желания для меня — закон!
Я ретируюсь в джип, мы удаляемся от озера и въезжаем в зону горячих источников, Тоумас не отстает от нас на своем мотоцикле.
—Добро пожаловать в кухню Сатаны!— говорит Йоуханнес, когда мы выходим из машины; вертикально в воздух вздымаются фонтаны пара, словно гейзеры стремятся выломиться из-под земной коры.— Смотри за мальчиком,— он указывает на Тоумаса, который бродит, держа фотоаппарат у лица,— вот уж нам не надо, чтобы он в дырку упал. Милана это точно не обрадует.
—Невероятно!— восклицает Тоумас, вскарабкиваясь на большой камень, и наводит объектив. — Когда я был здесь в последний раз, оно было красивого сине-зеленого цвета, а сейчас смотрите — как глаз дракона.
Это точно, озеро стоит сфотографировать: из-за серы оно стало неприятно ядовито-зеленого цвета. Ульвар и Йоуханнес осторожно спускаются на берег с пробирками и датчиками, у нас под ногами снова содрогается земля. Тоумас на своем камне чуть не теряет равновесие.
—Осторожнее!— предупреждаю я, пожалуй, слишком громко.
—Прямо под нами может начаться извержение?— спрашивает он, соскакивая с камня; его распирает неуемная жажда деятельности.
—Может, хотя давно уже не бывало,— отвечаю я.— Большинство вулканических трещин здесь расположены к северу и к западу от нас, где текла новая лава. Грайнаватн — это трещинный кратер, образовавшийся при взрыве пара около шести тысяч лет назад. Тогда лавы вышло немного, в основном камни и пар — и ужасный грохот. Взрыв вынес на поверхность по кратерному каналу габбро, и они теперь рассыпаны здесь везде.
—Габбро,— повторяет он.— А что это?
Я шарю глазами в поисках более-менее ровного камешка. Поднимаю его и стряхиваю с него пыль:
—Это не вулканическая порода, а глубинная. Базальт, как и на лавовом поле, только другой. Посмотрите, какой он пестрый, какого красивого цвета. Минералы в нем гораздо крупнее, чем в обычном долерите, потому что он успел застыть на очень большой глубине в земле.
—Вот эти точки — это минералы?
—Да. Белое — плагиоклаз, силикатный минерал, а черные кубики — намагниченный магнетит. У кристаллов было много времени, чтобы подрасти, и минералы успели образоваться в недрах.
—Вечное развивает недра свои,— восторженно цитирует он, разглядывает камень и переводит взгляд на меня.— Ты знаешь переводы Гудбергура Бергссона
[24]?
Я качаю головой:
—Нет, не особо люблю поэзию.
—Не особо? Ну а красота как же?— спрашивает Тоумас.— И я спрашиваю себя, что же будет с этим огнем, и ночью его, золою.
Я фыркаю.
—Я в дополнительной красоте не нуждаюсь. Ее и в науке полно.
—Красоты? Да вы шутите!
—Только посмотрите вокруг, взгляните, как прекрасен мир. Какая поэзия способна описать, как лава из недр вот-вот пробьет себе путь на поверхность? Поглядите на этот пар, на краски, на освещение, ощутите, как земля содрогается у вас под ногами,— какие стихи с этим сравнятся?
Он качает головой:
—Без поэзии мы просто неразумные твари на дрожащей земле. А она превращает нас в людей, дает нам высший смысл. Показывает красоту в этом мире, позволяет ее описывать. Я не поэт, стихов не пишу, но свои фотографии осознаю как поэзию. Они показывают нечто иное и большее, чем отраженное в них, я пытаюсь открыть красоту, таящуюся за материальным миром. Вот моя поэзия,— говорит он, поднимая фотоаппарат вверх.
—А это,— я поднимаю камень в ответ,— моя поэзия! Глубинная порода из недр земли. Для меня габбро — поэзия. Это — вся нужная мне эстетика!
Пришел Йоуханнес, он с грохотом ставит на землю ведро, полное датчиков и пробирок.
—Скоро начнется извержение, земля трясется, а вы тут стоите и дискутируете об эстетике и поэзии! Не знаю, что бы сказал на это твой отец, Анна Арнардоттир.
—А он сказал бы: тут и без того вздора хватает. Но он бы согласился со мной насчет красоты габбро.
—Я не успокоюсь, пока не окажусь дома в Граварвоге
[25], — мрачно произносит Ульвар и садится в джип.— Эта хрень вот-вот взорвется!
Тоумас показывает мне камень, который только что поднял с земли.
—Я возьму твое стихотворение себе.
—Да пожалуйста, забирай этот булыжник,— говорю я и иду за остальными к машине.
Он вытягивает руку и прикасается к моему предплечью:
—Анна, подождите.— Смотрит на меня и, немного помешкав, произносит: — Я много думал о том, что произошло недавно в моей мастерской. Просто не мог перестать об этом думать. Надеюсь, что вы об этом не жалеете.
Я молчу.
Он продолжает:
—Не знаю, что вы этим имели в виду, значит ли это вообще что-нибудь для вас. Но для меня это значило много. Что-то произошло, я уверен. Мы ведь оба это ощутили?
Мне удалось выдавить из себя:
—Не здесь.
—Поехали ко мне. В мастерскую. Сейчас. Давайте?
Я опускаю глаза, пусть он истолкует это, как хочет: как согласие, отказ, неуверенность. Затем сажусь в машину к остальным, не обернувшись в его сторону.
По дороге в город мы с Йоуханнесом не составляем отчет с места событий. Он находится под слишком сильным впечатлением от нашего диспута о поэзии и без умолку вещает о геологии и стихосложении, а я сижу молча и пытаюсь подавить в себе горячую, смешанную со страхом радость, которая распространяется по моему телу как заражение, звенит у меня в голове, зудит на губах, горячит щеки и стучит сердцем в груди; горячий поток струится в пальцы и вниз, в лоно. Я искренне надеюсь, что остальные не обернутся на меня и не увидят, каково мне: я пылаю, как огненный шар, на заднем сиденье.
