—День прошел замечательно,— лгу я, и мой голос звучит почти на сто процентов естественно.— Мы ездили в Крисувик, смотрели, не началось ли там что-нибудь.
Он заметно волнуется.
—Надеюсь, ты была осторожна. Извержение ведь может начаться в любой момент?
—Нет, сразу не начнется. Не беспокойся, я знаю, что делаю.
—Хорошо бы. Но все равно будь осторожнее. Эти твои коллеги порой вообще рассудок теряют.
—Ты же меня знаешь: я рисковать не стану.
—Знаю, родная. Я тебе полностью доверяю. Ты же никогда не сделаешь ничего неразумного. Просто не хочу, чтобы ты в какую-нибудь трещину свалилась. Я же люблю тебя. Не знаю, что бы без тебя делал.
Он обнимает меня, запечатлевает на моем лбу поцелуй.
—Моя жена — молодец; горжусь тобой! Вот что, бери-ка нож, надо вот эти картофелины почистить и нарезать кусочками.
Я мою руки, повязываю фартук и становлюсь рядом с ним у разделочного столика, ножи в такт отстукивают по доскам: ток, ток, ток! Мы режем картошку, лук, морковь, фенхель и корень петрушки, чистим чеснок, обдираем листья с веточек тимьяна и розмарина, выдавливаем лимон и очищаем от кожуры, посыпаем курицу приправами и укладываем на подстилку из овощей, ставим в духовку, рецепт нам не нужен, мы и так все знаем наизусть.
—Знаешь что,— он хлопает себя по лбу,— я совсем забыл тебе сказать: утром прислали фотографию. От этого, фотографа. Ее на такси привезли.
—Да?
Мой голос становится тоненьким, сдавленным.
—Пойди посмотри, она тебя ждет.
Мы входим в гостиную, он снимает с фотографии толстый слой оберточной бумаги, прислоняет ее к стене и рассматривает, осмысливает. А затем смотрит на меня и улыбается.
—Анна, она замечательная. И здесь будет хорошо смотреться. Как раз подходит на большую стену в гостиной. Какой он способный!
Мне нужно что-нибудь сказать — или умереть, обратиться в соляной столп и развеяться, улететь прочь, но я лишь улыбаюсь деревянной кривой улыбкой:
—Да, она неплохая.
Он приносит дрель, метр и уровень, отмечает место на стене и вешает фотографию — серьезный и деловитый, а затем обнимает меня за плечи и радостно смотрит на итог своего труда.
—Она просто обалденная,— говорит он, целуя меня в лоб, а потом снова спешит в кухню и начинает накрывать стол.
А я остаюсь у фотографии и рассматриваю ее: она полтора метра в высоту, и в ширину также, эруптивная колонна извержения Кедлингарбаус отпечатана на холсте, натянутом на подрамник. Она уже висит на стене в моей изысканной гостиной, пепельно-серая туча уничтожения повисла над диваном, и я ненавижу эту фотографию всем моим печальным вероломным сердцем, больше всего мне хочется изорвать ее и растоптать обрывки, выпихнуть прочь из дому.
Но я так не делаю.
Я превратилась в двух разных женщин. Одна, как и прежде, ходит по дому, подбирает с пола носки, меняет полотенца в ванной, гладит мою дочь по голове и спрашивает ее, не надо ли ей лучше упражняться на пианино, вынимает посуду из посудомоечной машины, беседует с мужем, слушает, как он рассказывает о своей работе, что, наверное, проиграет дело Верховному суду; а вторая лежит в объятиях другого мужчины на потертом диване, их губы соприкасаются, он гладит ее по щеке, она закрывает глаза и улыбается, ее сердце поет от радости и одновременно разрывается от тоски.
—Я люблю тебя,— говорит мой муж, вытирая стол.
—Я люблю тебя,— говорит мужчина, с которым я занимаюсь любовью, и целует меня в шею.— Я полюбил тебя с тех пор, как впервые увидел, уже тогда, в вертолете.
—Ты конец света, ты все рушишь,— произношу я, и мой муж поворачивается ко мне от плиты и с удивлением смотрит:
—Что ты сказала?
—Это не конец света, если ты проиграешь дело,— спешу я разделить два мира и снова становлюсь его женой, притворяюсь, что жизнь продолжается.
Жизнь попросту обязана продолжиться. Это была лишь минутная слабость, случайность, постыдная мелочь в красивом счастливом супружестве. Я больше никогда не встречусь с Тоумасом Адлером, никогда не позволю ему заморочить меня! Отставлю это происшествие в сторонку у себя в сознании, изолирую его в запертый отсек в своем сердце. Мои чувства безответственны, нерациональны, но я наберусь смелости и положу конец глупости, я взрослый ответственный человек и принимаю этически верные решения.
Я люблю свою семью, мужа, дом. Я счастлива. У меня хорошая комфортная жизнь. Не позволю уничтожить ее ничему. Даже любви.
Дамасский шелк в 600 нитей
Я вздрагиваю и просыпаюсь, когда она гладит меня по волосам, проводит пальцем по моей щеке. Она сидит на краю кровати, от нее пахнет сигаретами и тяжелыми сладкими духами: пачули и сандаловым деревом; в темноте различима ее улыбка. И меня охватывает неконтролируемый страх.
—Что ты делаешь?!— со стоном произношу я и сажусь в кровати, натягивая одеяло до подбородка.— Ты моего мужа разбудишь!
—Не волнуйся,— шепчет она в ответ.— Он вчера вечером проехал на велосипеде восемьдесят километров и спит сном праведника. Зато ты лежишь и не можешь заснуть.
Она проводит рукой по моему одеялу, нежно трогает шов на его краю и осматривается по сторонам, ее зубы сверкают.
—Как у вас все шикарно,— шепотом продолжает она.— Стильно, элегантно. На кровати дамасский шелк в шестьсот нитей, ортопедические матрасы с регулируемой спинкой, шторы для затемнения такие качественные — все абсолютно идеально.
Она украдкой засовывает руку мне под одеяло и щиплет меня за ногу — крепко:
—Но чего-то все-таки не хватает, да?
Все. С меня довольно! Я выскакиваю из постели и из комнаты, на бегу накидывая халат, с руганью взбегаю вверх по лестнице к входной двери, распахиваю ее:
—Вон! Убирайся, живо! Кому говорят, оставь меня в покое!
Она медленно идет по коридору в кожаных сапогах со шнуровкой и красном платье под искусственной шубкой. Закуривает сигарету, вдыхает дым, смотрит на меня из-под своих густых черных ресниц, на ее губах играет насмешливая улыбка:
—Ты уже определилась?
Она прижимается ко мне, ее глаза пылают, груди тверды, как боеголовки, в ухмыляющемся рту зубы остры и желты, из нее валит табачный дым, я не могу дышать. Она отодвигает меня с дороги и уходит в летнюю ночь, а я просыпаюсь, дрожа как осиновый лист, насквозь вымокнув от пота, запыхавшись после кошмара. Мой муж что-то бормочет во сне и обнимает меня своей рукой, а я лежу тихо и пытаюсь взять под контроль свое дыхание и неуправляемый страх.
Она ушла — и все же она везде, словно поселилась внутри, ее глаза следят за мной из зеркал, весь дом как будто движется и дышит вместе с ней.
Любить — значит жить в постоянном страхе
