—Нет, ты послушай! Это не объяснение в любви, это факт. Наши мозги купаются в дофамине и норадреналине — нейромедиаторах, управляющих хорошим самочувствием и напряжением, и при этом сокращается количество серотонина — биохимического тормоза в мозгу, чем и объясняется импульсивность и анархичность нашего поведения. Другими словами, мы всецело пребываем во власти примитивных инстинктов, как мартовские кошки. Или как собаки во время течки.
—Как ты можешь такое говорить о любви? О наших чувствах?
—Погоди. Дай мне закончить.
Я беру со стола солонку.
—Но это еще не все. В последние недели я приняла много судьбоносных и неудачных решений. Первой ошибкой было не прекращать наше общение, когда я ощутила, что меня влечет к тебе. Затем поняла, что влечение обоюдно, но все равно не разорвала эти отношения. Потеряла контроль над собой и прикоснулась к твоему телу, это стало третьей ошибкой, а затем довершила сделанное и пришла к тебе домой… и мы занялись любовью. Я изменила мужу, семье, самой себе и продолжаю изменять, пока вижусь с тобой.
Ставлю солонку рядом с перечницей и сахарницей.
—Мои чувства к мужу относятся к третьей категории нейромедиаторов, которые управляют дружбой, товарищескими чувствами, длительными отношениями. Такой любовью управляет окситоцин, а не эта гремучая смесь дофамина с норадреналином, которая влечет меня к тебе. Смотри,— записываю на салфетке: «C8H11NO3» — и подаю ему.— Вот что происходит с нами.
—Анна,— произносит он, но я не даю ему перебить меня.
—Понимаешь, это не наша вина. Да, конечно, мы принимали не те решения, но таковы абсолютно естественные реакции. Сейчас нам необходимо сделать выбор. Довериться ли этим звериным инстинктам, гормонам и нейромедиаторам? Развестись ли мне с мужем, разрушить семью, поставить под угрозу счастье детей или переждать этот нейромедиаторный всплеск и снова вернуться к прежнему безопасному и счастливому существованию, довериться окситоцину?— Я указываю на него.— А ты? Ты не сбежишь от меня — огорченной, неудовлетворенной, если наша так называемая любовь окажется просто временным всплеском гормонов? Ты стерпишь упреки, угрызения совести, если окажется, что на самом деле ты меня и не любил? Пока мы не познакомились, нам было хорошо, мы были счастливы, и можем сделать выбор: вновь вернуться к этому состоянию или сделать ставку на туманное будущее, которое зиждется на помехах в нейромедиаторах мозга.
—Анна, ты ничего не понимаешь!— Тоумас рассматривает салфетку и качает головой.— Ты такая глупая. Такая ужасная дура. С твоими-то способностями, мозгами, учеными степенями! Умнейший человек, которого я встречал. И тебе потребовался я, придурок, который и в университет-то не поступил, чтобы сказать: любовь не формула, наши чувства не нейромедиаторы. И я в тебя влюблен не благодаря каким-то там всплескам дофамина. А потому, что ты — это ты, потому, что у тебя на левой щеке ямочка и ты всегда заправляешь прядь волос за левое ухо, когда нервничаешь, вот так. И потому, что у тебя такой изгиб бедра, а на заднице маленькая родинка в форме сердечка. Я люблю твой голос, твой пыл, когда мы занимаемся любовью, твой смех, который иногда прорывается наружу из глаз, когда ты пытаешься быть серьезной. Люблю даже эту твою нелепую слепую веру в разум и то, как ты пытаешься применить научную аргументацию к вещам, к которым не применима ни аргументация, ни знания, ни разум. К вещам, которые просто существуют, всегда существовали, которые древнее, чем мы можем вообразить, и которым наплевать и на формулы, и на разум. Я люблю тебя всем моим измученным сердцем, и без тебя моя жизнь ничего не стоит.
Мой возлюбленный сидит напротив меня, в его зеленых глазах — солнце, и непослушная прядь падает ему на лоб. И я тоже люблю его всей моей разбитой несчастной жизнью.
—Твое сердце,— говорю я надломившимся голосом,— это всего лишь мышца, которая перекачивает кровь в теле.
—Совершенно верно,— кивает он и оттягивает ворот своей кофты совсем вниз, до самого сердца, берет мою руку и прикладывает к своей голой груди.— Вот. Слышишь, как бьется? Оно качает все эту кровь только для тебя.
Я закрываю глаза, а потом мы выходим, садимся ко мне в машину, едем в укромное место возле горы Торбьёрн и занимаемся любовью среди вереска. За спиной у нас проселок через лавовое поле, а в глазах солнце; мелкая пыль вздымается в воздух и падает на нас; я смотрю в небо — такое до нелепости голубое — и хнычу от безнадежности: мое сердце разорвалось на части от любви.
Любовь хуже смерти
Извержение плинианского типа: мощное эксплозивное, уничтожающее вулкан, в котором происходит.
Саймон Уинчестер. Кракатау. Когда мир взлетел на воздух. 27 августа 1883
Лишь в конце августа я признаюсь мужу, что люблю другого.
Мы отправляемся на прогулку в лес возле нашего дома. Идет дождь, вереск и деревья сгибаются под тяжестью мокрой листвы. Когда я зову его с собой на прогулку, он понимает, что случится страшное; смотрит на меня испытующим взглядом,— он достаточно знает меня, чтобы уловить в моем голосе дрожь. Мы пообедали, убираем со стола, ополаскиваем тарелки и ставим их в посудомоечную машину; будничные разговоры сплетаются без малейших усилий с нашей стороны: милая болтовня о телефонных звонках и задачах дня, незначительных случаях на работе, ремарки, мелочи, дребедень; а тем временем где-то в затылке грохочет беспощадное знание: пора пришла, это неизбежно, скажи ему.
Ах, хотела бы я заявить, что меня толкает на это совесть! Что меня одолели вина и нравственное чувство и вынуждают во всем признаться, положить конец вранью и двойной жизни, но все не так. Две женщины, в которых я превратилась, прекрасно уживаются вместе в моем теле; одна как ни в чем не бывало продолжает мою старую жизнь: читает вслух дочери, готовит, делает сэндвичи, встряхивает диванные подушки в гостиной, целует мужа в щеку, смеется вместе с ним, покупает ему новый свитер; другая придумывает предлоги, чтобы пораньше уйти с работы, с отчаянным сердцебиением и слезами на глазах едет к любовнику и бросается в его объятия, едва успевает снять куртку, прежде чем лечь на этот кошмарный пятнистый диван. Она проводит пальцами по его волосам, трогает его веки, скулы, губы; он покусывает ее за подбородок и шею, она обхватывает его ногами и рыдает, когда кончает: от радости, горя, страха, и каждый раз это конец света, гибель всего, что ей дорого, но все же прекратить она не может. Прячет укусы на шее под шелковым платком, поправляет прическу, подкрашивает губы и как ни в чем не бывало садится в машину; тогда снова главенствует первая женщина. Закупает продукты по пути домой, переключает радиоканалы, паркует машину у гаража, и никто ни о чем не догадывается.
По крайней мере, я истово в это верю, пока Элисабет не заходит ко мне в кабинет, закрывая за собой дверь, и не садится на стул по другую сторону моего письменного стола.
—Какие новости?— спрашиваю я, но она не отвечает. Только смотрит на меня своими умными серыми глазами сквозь очки в пятнах.
