—Что?— повторяю я и тоже смотрю на нее.
Она вздыхает.
—Конечно, это не мое дело,— произносит она.— И я бы ничего не стала говорить, но мы проработали вместе двадцать лет, ты мой ближайший сотрудник… Про вас пошли разговоры.
Я открываю рот что-нибудь сказать, но слова не идут. Губы и язык окаменели, все лицо онемело, руки как лед.
—Вас видели. Как вы в Крисувике держались за руки и целовались в машине. И вас слышали — сама знаешь, какие здесь тонкие стены: в соседней комнате слышно каждое слово. И, Анна, тут же в соседнем помещении кафетерий, как у тебя вообще ума хватило пригласить его к себе сюда? У тебя, такой благоразумной? Мы постарались убраться подальше: никому не хочется быть свидетелем такого.
Я молчу, Элисабет смотрит себе в ладони.
—Конечно, это твоя жизнь, тебе самой решать, никто тебя не осуждает. Мы твои друзья, желаем лишь добра. Но сейчас дел невпроворот, нам надо быть начеку, а ведь есть и те, кто метит на твою должность, кому хочется попасть в Научный совет и стать нашим представителем. И это как раз удобный повод подсидеть тебя: они скажут, что ты потеряла бдительность, не выполняешь свои обязанности должным образом, что на тебя больше нельзя положиться.
Пытаюсь сказать, но она поднимает руку, прерывая меня жестом:
—Я не согласна с ними и полностью тебе доверяю, сама знаешь. Просто волнуюсь, чувствую, что тебе тяжело, ты надрываешься. У тебя и без того по работе нагрузка очень большая, учитывая текущую ситуацию.
Она с мольбой смотрит на меня:
—К твоему мужу у меня самые теплые чувства, Анна, он мне тоже друг. Тебе нужно с ним поговорить.
Я снова открываю рот, но на сей раз говорить могу, у меня на лице как будто прорывает плотину — слова и слезы текут потоком:
—Я люблю Тоумаса Адлера, впервые в жизни влюбилась, и любовь — самое страшное, что со мной вообще происходило. Любовь хуже смерти, хуже конца света. Ничего не контролирую, мне ничего нельзя доверить. Забросила работу, предала семью, хладнокровно вру мужу прямо в лицо. Он не заслужил такого обращения, мой милый добрый муж, мой лучший друг, который всегда относился ко мне лучше всех. Но его мне недостаточно, семьи мне мало, счастья мало, я все бросаю ради этой кошмарной инфекции в сердце, этой неутолимой мании, чертовой любви, которая запустила в меня когти и отпускать не желает.
Я плачу, а она встает, подходит ко мне, обнимает и крепко держит.
—Родимая,— шепчет она,— бедненькое мое сердечко!
И я реву в голос у нее в объятиях, всхлипывая и испытывая облегчение, ведь это самое последнее, чего ожидаю, когда всплывет моя большая грязная тайна. Жду презрения и позора, а не сострадания и ласки, не чаю оказаться в мягких чутких объятиях Элисабет, и чтобы мне дали выплакаться в ее старый розовый шерстяной свитер.
—Ты знаешь, что тебе нужно делать,— говорит она.— Сама понимаешь, продолжать в таком же духе нельзя. Надо поговорить с мужем, все ему рассказать, облегчить душу. По отношению к нему это твой долг.
Я шмыгаю носом и киваю головой — знаю, всегда знала. И отправляюсь домой, прошу мужа после обеда сходить со мной на прогулку.
Он смотрит на меня с удивлением, затем с тревогой, кивает:
—Да, конечно, сходим.
Мы надеваем флисовые кофты и куртки фирмы «Arcteryx» с тремя слоями мембраны, у меня куртка бирюзовая, у него оранжевая; мои руки дрожат, пока я застегиваю молнию, зашнуровываю ботинки.
—Мы выйдем немного пройтись,— кричит он.
—А можно и мне с вами?— вопит Салка из-за пианино.
—Нет,— хором отвечаем мы,— продолжай заниматься, мы быстро.
Меня мутит от страха, и вместе с тем я испытываю странное облегчение. Как когда висишь на краю пропасти и наконец позволяешь себе ослабить хватку и примириться с неизбежным, свалиться в бездну и встретить свою судьбу.
Идет дождь, и сердце моего мужа разбивается
Извержения бывают разные. Они не похожи друг на друга: одни кремниевые, вязко-текучие и противные, они разносят над землей пылающие тучи и никого не щадят; другие — медленные базовые извержения, при которых лава мирно течет по земле. Все зависит от химического состава магмы, ее количества и пути, который она проделывает до поверхности, а также от тех условий, с которыми она там сталкивается: выходит ли сосредоточенно из конуса вулкана или нерешительно из роя трещин, на нехоженой пустоши или среди оживленного города, нужно ли ей прокладывать многокилометровый путь сквозь толщу ледника или столкнуться с самим океаном — таким тяжелым и темным, что самые большие вулканы, возникнув на океанском дне, так и не давали о себе знать на поверхности воды.
На что мне рассчитывать, когда муж узнает, что нашему браку конец? Он придет в ярость и выгонит меня из дома или я столкнусь с холодной стеной молчания? Он потеряет самообладание, расплачется, распустит руки? Я никого в целом свете не знаю лучше, у нас с ним больше двадцати лет все было общее: жизнь, постель, разговоры, и все равно не представляю, как он отреагирует на мою измену. Элисабет за меня волнуется, предлагает мне для ночлега свой диван на случай, если он прогонит меня.
—Подожду тебя в машине так, буду держаться на расстоянии голоса, когда ты будешь ему признаваться.
Я мотаю головой.
—Для верности,— уточняет она.
—Он не агрессор. Он хороший человек, которому скоро сообщат плохую новость; он стерпит.
И все же я оказалась абсолютно не готова к его реакции в решающий момент: для него это удар, он ведет себя так, словно я подняла на него руку, а не просто сказала: «Я влюблена в другого. Не знаю, могу ли дальше быть твоей женой».
Он останавливается, не смотрит на меня — по крайней мере, сразу, застывает на месте и рассматривает камешки под ногами, затем медленно опускается на корточки, обхватывает руками ноги, прячет лицо между колен, скатывает свое длинное худощавое тело в шар, словно защищаясь от взрывной волны. Дыхание поверхностное, судорожное, и когда он поднимает глаза на меня, его лицо искажено от боли. Он ничего не говорит — только смотрит и дышит, тяжко всхлипывая, глаза сухие, в них мольба.
—Мне очень жаль, что так вышло,— произношу я и слышу, что он плачет. В темноте вокруг нас удивительно тихо, морось сгущается и превращается в дождь — мокрое темно-синее небо вздымается сводом над нами; вокруг безветрие и тишь. Вереск замер в ожидании, весь мир затаил дыхание, а затем полярная гагарка начинает плакаться, над озером разносится печальный зов: «Где ты, любимая?»
Муж молчит, а я пытаюсь выстроить лихорадочные мысли в связные предложения:
—Я даже не могу попросить у тебя прощения. Мой поступок непростителен. Ты этого не заслужил, ты был мне хорошим мужем.
—Анна,— тихо произносит он.— Анна моя любимая!
И все. Он медленно встает, выпрямляет ноги и спину и идет по тропинке прочь от дома, в мокрый от дождя лес, медленно и скованно, словно заново учится ходить. Я бегу за ним, ноги, как ни странно, плохо меня слушаются.
