И он тоже плачет — взрослый мужчина; слезы катятся по щетинистым обветренным щекам. Он подносит нож к собственной груди, берется за сосок, зажмуривает глаза, стискивает зубы и отрезает его. Затем прикладывает к своей груди ребенка. Тот пьет, ощущает этот незнакомый соленый вкус, разжимает губы и издает протестующий вопль, но голод берет верх над яростью, и он интенсивно сосет. По временам он поднимает голову от груди и кричит; его ротик перепачкан кровью, и его отец поднимает голову к небесам и тоже кричит — кричит изо всех сил; у них обоих ничего не осталось, кроме друг друга, крови и жажды жизни, которую они делят на двоих под черным от копоти небом; ветер дует с запада, и пепел с Катлы летит за ними вдоль побережья на восток, словно проклятие.
«Они спаслись,— говорю я,— маленькая девочка и ее папа!»
Но отец качает головой:
«Не трать время на такую ерунду, карапузик, это ведь просто легенда. А всякого вздора и без нее хватает!»
Я ничего не говорю, закрываю книгу и ставлю обратно в шкаф, а легенду не забываю, сохраняю ее у себя в памяти. Ведь мне кажется, что это все правда: этот рассказ о мужчине с маленькой девочкой у груди; живо представляю себе, как он прижимает ее на черной льдине далеко в море, как кричит в темноту: «Я ее тебе не отдам, слышишь? Я спасу ее, чего бы это ни стоило!»
Звали его Стурла, а по отчеству Арнгримссон. То стихийное бедствие произошло более семисот лет назад; его и назвали в его честь «Стурлин поток».
Ее занесли в систему
«Смауралинд» — торговый центр в районе Смаурар в Коупавогюре, обладающий большой вместимостью. При необходимости в его стенах можно разместить большое количество людей, не требующих особой заботы.
План эвакуации для столичного региона
Я мертвой хваткой вцепляюсь в Тоумаса, прячу лицо в его кожанке. Он гонит как сумасшедший, объезжая заторы по островкам безопасности и пешеходным дорожкам, его мотоцикл описывает зигзаги вокруг неподвижно стоящих машин. Люди побросали их в отчаянии и теперь бродят по тротуару в темноте, волоча за собой детей, закрывая нос и рот платками, а глаза у них застыли от страха. Редкие водители сигналят нам, открывают дверцы своих машин и что-то кричат вслед, но мне все равно. Я хватаюсь за Тоумаса, словно утопающая, прижимаюсь к нему и чувствую, как в животе у меня аккумулируется ужас, превращаясь в холодную болезненную опухоль. Его тело изгибается направо и налево, я чувствую, как его плечи, спина, живот, каждый мускул сосредоточены на одной цели: ехать как можно скорее, насколько хватит мощности у мотоцикла, довезти нас до торгового центра. Я пытаюсь повторять его движения, хочу внести свой крошечный вклад в то, что мы поедем быстрее надеюсь, что слезы и сопли, струящиеся у меня из глаз и носа, не испортят противогаз. Он да датчик газа были последним, что дал мне Милан, когда пытался отговорить меня от поисков дочери.
—Это без толку,— повторяет он.— Пусть лучше занимаются спасатели и полиция. Служба Красного Креста находит потерявшихся членов семей, но не сразу.
—Я сама ее разыщу,— отвечаю сквозь стиснутые зубы,— даже если это будет последнее, что я сделаю в жизни.
—Вы застрянете на улице, и все,— говорит он, хмуря брови.— Тогда от вас никому никакой пользы не будет, ни нам, ни дочери. Здесь у вас гораздо лучше условия для ее поиска, чем там, в дыму. Будьте благоразумнее!
В конце концов он уступает, понимает, что ему даже не удастся воззвать к моей профессиональной совести. Я превратилась в неуправляемую машину с одной лишь целью: отыскать Салку, и от меня не будет никакого толку, пока она не окажется в безопасном убежище.
—В школах горных районов столицы эвакуация прошла быстро и уверенно,— сказала сотрудница Красного Креста,— всех детей должны были отвезти в «Смауралинд».
Значит, осталось воссоединить Салку с отцом. Ему ведь наверняка пришлось внести ее в списки пропавших без вести, чтобы компьютерная система могла свести их вместе. Может, это уже произошло, осталось только зарегистрировать это; тут все дело в этой регистрации, это попросту бюрократическая процедура.
—Я вернусь, как только отыщу их,— обещаю я Милану.— А подежурит пока Эбба, все равно она знает намного больше меня.
—Только про старушку Катлу, а не про это чудовище,— говорит она, обнимая меня на прощание.— Не волнуйся за нас. Удачи! Если бы я сама пропала без вести, то хотела бы, чтобы меня разыскивала именно ты!
Мои руки и ноги мертвой хваткой обнимают Тоумаса, словно мы единое тело, которое склоняется над рулем мотоцикла, подскакивает, переезжая бордюры и островки безопасности, поскальзывается на пепле на поворотах; мотор под нами воет от натуги. Сейчас так называемый белый день, но над нами проплывают тяжелые шлейфы мрака. У жителей районов Скафтафедль есть особое слово для туч пепла, от огней, периодически вспыхивающих на севере,— пылевики. Они стирают ландшафт, превращая его в тень, порой в пепельном дыму ударит молния, над непрерывным грохотом извержения прокатываются громы.
Мой любовник едет по памяти вдоль невидной обочины, бросив все силы на то, чтобы отвезти меня к мужу: хаос в моей жизни достиг некоего апогея, но сейчас это не важно. Важно только отыскать Салку, завершить бесконечную дорогу в этот уродливый торговый центр, который в конце концов предстает перед нами во мраке как избавление: мерцающие огоньки, работающие от жалкого запасного электрогенератора, но они есть и посылают сквозь дым свои лучи. Я соскакиваю с мотоцикла, хромая, вхожу в двери, в облако чумазых, перепачканных перепуганных людей, где крики, вопли, детский плач.
Тоумас подает мне руку, и я крепко держусь за нее, пока мы проталкиваемся сквозь толпу в полумраке торгового центра. Спрашиваю, где тут пункт Красного Креста, и люди указывают мне в глубь помещения. «У эскалатора»,— говорит кто-то. И вдруг вижу темную макушку над красно-синей спецовкой; узнала бы его где угодно, у меня вырывается радостный вопль, и я прорываюсь через людей, бросаюсь в объятия моего дорогого, любимого, милого сына.
У него ожоги. Я начинаю плакать, когда разглядываю волдыри на его предплечьях и ладонях, но ничего серьезного нет, ничего такого, что дало бы ему право пройти без очереди в полевой медпункт, разбитый на верхнем этаже торгового центра.
—Все нормально, мама. Это пустяки.
Эрн пытается успокоить меня, а я крепко-прекрепко обнимаю его — на седьмом небе от счастья, что вижу моего мальчика, живого, в моих объятиях!
Во время большого подземного толчка он спал дома, вернувшись с ночной смены на алюминиевом заводе.
—А потом раздались взрывы, и все стало черно,— рассказывает он.— В гостиной лопнули стекла в окнах, а когда я выглянул, то подумал, что озеро загорелось. Но папа точно знал, что делать. В два счета надел на меня мою спецовку, принес горнолыжные шлемы, накинул себе на плечи противопожарное покрывало. Сначала мы поехали на машине, но все движение застопорилось, проехать было вообще невозможно, и нам пришлось бросить ее. Мы побежали в школу за Салкой, но всех детей уже увезли. Так что побежали дальше, прочь от извержения. Мама, это был кошмар, как будто раскаленный снег с неба падал. И там на горе начали загораться предметы, даже дома, а потом вообще ничего не стало видно из-за этого пепла и ничего не слышно из-за рева извержения. Мы бежали-бежали, а вокруг нас люди вопили. Так много народу покалечилось, обожглось — это вообще ужас!
