—Анна, перестань!
Но мне удается открыть маленькую крышечку под рулем, и там… под ней лежит его удостоверение.
Я разражаюсь радостным криком, победоносно протягиваю ему его, сияя от восторга: проблема решена!
Он опускает глаза:
—Я не поеду. Не могу.
—Не можешь?
Я недоуменно смотрю на него: ничего не пойму. Мы здесь, на мотоцикле, пропуска у нас в порядке, так в чем же дело?
—Анна, это же просто безумие. Там наверху же все горит, ты огня не видишь? Мы же просто пойдем на верную смерть.
—Мы попытаемся, Тоумас. Она дома. Она моя дочь. Мне нужно ее спасти.
—А мне она не дочь.
Он стоит передо мной, и вдруг я вижу его в истинном свете. Он не злодей, не насильник, а просто испуганный слабый мужчина, который любит самого себя больше всего на свете. Больше, чем меня. Я не могу упрекать его — согбенного, склонившегося и все же уверенного в своей непростительной вине. И не могу ненавидеть его за то, что он не собирается идти за мной на верную смерть, спускаться в самый ад. После всех красивых слов, после обещаний и признаний — цена его любви оказывается всего лишь вот такой. И он не может ничего с этим поделать.
Я опускаю глаза, он вытягивает руку и просительно смотрит на меня:
—Анна, пойдем, нам надо повернуть назад.
—Нет,— говорю я, садясь на мотоцикл.— Я назад не поверну.
И уезжаю.
Triumph Bonneville
Никогда не водила мотоцикл, но видела, как это делает Тоумас. Мотоцикл так быстро срывается с места, что в какой-то момент мне кажется, он встанет на заднее колесо и сбросит меня с седла, но мне удается справиться с управлением, и я мчу дальше, сквозь заграждения и сугробы пепла.
Тоумас бежит за мной, что-то крича — мой речистый, красиво сложенный возлюбленный со смеющимися глазами,— а потом пропадает в пыли, и у меня для него ничего не остается, кроме разочарования и этих проклятых слез, наполняющих мои защитные очки и респиратор,— словно сейчас еще важно, что мое сердце разбито, что любовь, которая захватила мою жизнь, изменила меня и открыла в моей душе все эти новые помещения, оказалась просто пшиком, рассыпалась в прах и развеялась по ветру при первом же испытании. Сейчас у меня другие заботы.
Я напрягаю мотор, гоню вперед и плачу; еду по этой знакомой дороге, по которой раньше ездила тысячу раз, мимо тихих жилых улиц, многоквартирных домов и магазинов, церквей, школ и парковок, только сейчас все это превратилось в полые, пустые, брошенные, бесполезные декорации: жизнь из мира ушла. Ничего не осталось: только неистовство земли и моя маленькая невменяемая поездка в эпицентр шторма, в смерть, в зловещие отблески огня на западе.
Чем дальше вверх по склону, тем труднее становится ехать, сугробы пепла становятся гуще, шлак грубее, он пристает к шинам, забивается под крылья, мотор все больше надрывается.
—Ну пожалуйста, пожалуйста, двигайся дальше,— канючу я, стиснув зубы,— хоть еще немножко, хотя бы до следующего перекрестка.
Но все напрасно. Звук мотора напоминает мне астматические вздохи Салки, а потом он глохнет, его шум затихает.
—Вот зараза!— я отбрасываю мотоцикл и начинаю пробираться вверх по улице против пеплопада.
У меня в груди копится отчаяние, я так ужасно долго преодолеваю это расстояние через эти черные сугробы, как же мне удастся вовремя успеть к себе домой? Спецодежда мешает идти, я ковыляю вперед, как отчаявшийся императорский пингвин в антарктическом метельном аду, пытаюсь сосредоточиться на том, как переставляю сперва одну ногу, потом другую, пробираюсь вперед сквозь хлещущий в лицо пепел. Его частицы стали грубее, они все тяжелее ударяются о шлем, это ослабляет меня, отнимает силы.
Удар пятисантиметровым лапилли не опасен для жизни, бубнит голос у меня в голове, но продолжительные удары могут повредить. Удар пятисантиметрового обломка скалы, летящего со скоростью сто километров в час, может оказаться смертельным. Один смертельный случай от удара куском тефры известен во время извержения Геклы в 1510 году…
У меня в голове жужжит монотонная лекция, дым вокруг становится все чернее, грохот извержения все громче. Я оглохла, ошалела, напрягаю все силы, чтобы не потерять направление, мне кажется — шум окружает меня со всех сторон: сверху, сбоку, сзади. Он похож на шум мотора.
—Анна!
Я оборачиваюсь — медленно-медленно, как растение к свету,— и не верю своим глазам: Тоумас пришел! В первый миг думаю, это галлюцинация, рассудок покинул меня,— но это он, настоящий, на огромном полицейском мотоцикле. Он снимает шлем и по-мальчишески ухмыляется: очень доволен, что преподнес мне такой сюрприз.
Мне хочется подбежать к нему, прижать к себе, поцеловать тысячу раз и поблагодарить, сказать ему: пусть, мол, мир рушится, если он будет рядом, если я буду не одна, а с ним, тогда мне все по плечу. Но ничего не говорю, не двигаясь с места, словно приросла, и смотрю на него.
Тоумас слезает с мотоцикла, заслоняет глаза рукой от пепла, пытается заглянуть мне в лицо, становится неуверенным.
—Прости,— произносит он.— Прости меня, что струсил. Я предал тебя. Мне показалось, что тут все безнадежно. А потом посмотрел тебе вслед и понял, что не могу отпустить тебя одну, что мне нужно тебе помочь. Никогда бы себе не простил, уйди ты одна, зная, что я тебя предал. По-моему, сотрудница полиции это поняла. Она в конце концов дала мне свой мотоцикл, сказала, что это нарушение всех правил, но отпускать тебя одну — это безответственно. И… я приехал. Я пойду с тобой.
Он усмехается, держится молодцом, но напуган, смертельно. Вулканический шлак падает ему на волосы — его красивые темные волосы; отсвет земных огней подсвечивает западный край неба и отражается в его глазах, и я решаюсь. Подхожу к нему, делаю пять решительных шагов и толкаю его, и он падает на спину в пепел.
—Анна, я по недомыслию совершил ужасную ошибку,— говорит он, сидя на земле.— Ты можешь простить меня?
—Уходи!— кричу я.— Проваливай! Чтобы духу твоего здесь не было!
—Но я же попросил прощения! Любимая, я так жалею о том, что сказал насчет Салки, что мне она не дочь. Это было некрасиво, глупо, непростительно, я сам понимаю. Но я приехал помогать тебе, черт возьми! Я тебя люблю!
—Уходи,— повторяю я.— Ты мне тут не нужен. Я справлюсь одна. Я тебя не люблю.
При этом он вздрагивает, словно я его ударила.
—Не любишь? Ты что, тронулась? Да ты шлем хотя бы сними, мне хочется тебе в лицо взглянуть!
Но я этого не делаю, а берусь за руль мотоцикла, с трудом поднимаю ногу и сажусь на него. Тоумас с трудом встает и берет меня за руку:
—Анна, пожалуйста, не оставляй меня здесь одного! Что я делать буду?
—Уходи,— повторяю я.— Возвращайся. Я не хочу, чтобы ты был со мной.
