Жаль, у Олафа не было ружья, а нынешнюю Тварь из лука уложить не получалось. Олафа нашли утром, головой в черной торфяной воде, с располосованной спиной и выеденной шеей.
Остиль сжимал оружие, поглядывая на длинный штык, слабо бликующий кромкой. На штыке фосфором было написано слово, которое лучше и не читать, не то что произносить. Оно же значилось на ружейном пыже.
Нехорошо в ночи ходить с таким словом, да иначе Тварь не убьешь.
Правда, если его прочитать глазами либо просто долго смотреть боковым зрением, можно заблудиться или чего-нибудь блазниться начнет. Остиль жевал корень травы-головы, но от колдовского слова помогало мало.
Колокольчик, думал Остиль. Где ж тот колокольчик? Как ты его услышишь – там хлопает, там хрустит, там шумит. И вот уже кажется: где-то песня. А песни-то и нету никакой.
Остиля волновало, правда, что каждый год Тварь приходила похуже предыдущей – позапрошлая умела прыгать не только на десяток ярдов вбок, а еще и на пару секунд в прошлое, а прошлогодняя могла нырять в свою тень, как в прорубь.
А эта что-то вообще никак не давалась, уже троих задрала, и всех со спины, а сколько коз унесла, и считать больно. Скоро и морозы ударят, тогда она по льду на Большую землю уйдет, и с него три шкуры спустят за такое.
Гроза на луне почти утихла, сделалось темно, и, видно, задремала птица. Стало тише, и Остиль услышал колокольчик, там, впереди, за узким перешейком.
Он умел ходить тихо. И шел, крался, глядя, как открывается в свете гнилушек, выплывает из тумана смутный силуэт: мощные, словно у громового оленя, темные ноги, пудовые копыта, окровавленная тряпка хвоста, косая стрела с серебряным колокольчиком. Дальше туша терялась в тумане.
На этот раз его черед заходить со спины.
Он как раз высматривал, куда бы выстрелить,– чудовищная отдача ружья в прошлый раз обошлась ему вывихом плеча, но било оружие наверняка,– когда почувствовал дыхание на шее.
В этот миг полыхнуло на луне, осветив небо жемчужным светом, и удивленный Остиль увидел, что холка, шея, голова Твари не утопают в тумане – их просто нет.
Он хотел обернуться, чтобы глянуть на переднюю ее половину, зашедшую со спины, на рога, отбросившие такую большую тень, но не успел.
Чувство долга
Усталость догоняла меня, догоняла и настигла, когда до моста оставалась всего миля. Я остановил лошадь у полосатого дорожного столба и, обернувшись, молча взирал на причину моей усталости. На ней были белая фарфоровая маска и алый корсет с золотой шнуровкой. Низкое солнце укоризненно смотрело мне в затылок, Липа смирно переступала с ноги на ногу. Мы с ней и не пытались сопротивляться.
Беллатристе подъехала ближе на своем черном тяжелом коне, и, как всегда, я ничего не увидел в прорезях белого фарфора. Иногда я сомневался, что у нее вообще есть глаза.
Веревка на шее, грязная от долгого ношения, вроде и не давила, но дышать стало почти невозможно. Она безмерно надоела мне за все это время. Но мост оставался так же недостижим, как если бы до него была тысяча миль, а не одна.
–Ты не сможешь убежать, пока не вернешь долг,– сказала Беллатристе своим бесцветным шелестящим голосом. Я представил почему-то, что за маской действительно нет ни глаз, ни лица, только фарфоровый пыльный лабиринт, в котором ветер рождает звуки, похожие на человеческую речь.
Будь неладен тот час, когда я задолжал тебе, Беллатристе.
–Я хотел попробовать,– ответил я.– В этот раз мне удалось забраться дальше.
Слова давались мне с трудом, руки ослабли, слюна сделалась холодной и вязкой.
–Отдай долг и езжай хоть на полюс. Это просто.
–Будь это просто, я не пробовал бы сбежать. Хватит, Трис. Я уже понял.
Я знал, что она терпеть не может тех, кто называет ее уменьшительным именем. И никогда не отказывал себе в этом маленьком воздаянии.
Беллатристе кивнула, сделала какое-то движение пальцами, и я вдохнул полнее. Покалывающая волна нехотя расползлась по телу, свежая, но неприятная, как грязноватый паводок после дождя. Успокоилась дрожь, а после второго вдоха и вовсе прошла.
Усталость отступила. Но в любой момент Беллатристе могла снова показать свою власть.
–Трис, я же правильно понял?– спросил я.
Пустой взгляд и лаконичный кивок. Конечно, правильно. Я нервно сжал пальцы.
–А может, есть какой-то другой способ? Что угодно, Трис, только не это. Я не хочу приближаться к Шиверу.
–Хочешь,– сказала она, медленно, со скрипом перчатки, потирая большой палец об указательный. Веревка, абсолютно неподвижная, каким-то образом снова перехватила мне дыхание, и ком в горле моментально вернулся. Кулак мой разжался, и руки бессильно повисли плетьми.
Всего миля оставалась до моста. Одна короткая миля, чтобы у меня появился шанс снять веревку. Не вышло.
Беллатристе молча смотрела на меня. Матовые отблески застыли на ее неподвижной маске.
Я отдам тебе долг, подумал я. Только бы больше никогда тебя не видеть.
–Хочу,– сказал я коротко.– Я поеду, Трис. Шивера я по крайней мере не знаю, а тебя я уже не могу видеть. Извини.
Она снова кивнула, согласно и неторопливо.
Я отвернулся, выплюнул тягучий комок, чувствуя покалывание в оживающих конечностях. Как вышло, в тысячный раз спросил я себя, что я позволил сделать со мной такое?
Ответ получился бы долгим, да и ничего бы не изменил.
–Шивер скоро проедет по Сизому тракту. Если ты перестанешь тратить время на побегушки,– говорила Трис ровно, тихо, наклонив почему-то голову,– то сможешь с ним повидаться. У него есть шанс вернуть свой долг, а у тебя – свой. И все вы будете довольны.
–А почему ты сама не можешь забрать у него долг? Ты или твои с-с-с-сестры?
–Я уже говорила.
–Может быть. На ходу и жуя пирожок. Честно говоря, я ничего не понял. Ладно, про пирожок я пошутил. Он не пролезет в ту прорезь.
–Ты удивился бы… Впрочем, ладно.– Беллатристе повернула ко мне лицо – девичье фарфоровое лицо,– и я поежился.– Этот долг не может быть отдан из рук в руки. А у Шивера слишком много гордости, чтобы прислать с ним кого-то. Он первым делать шаг не будет. На нем ведь нет долговой веревки, как на тебе. Если ты убедишь его вернуть долг, то я засчитаю тебе твой. Вот и все.
–А что он тебе должен?
–Не мне. Нам.
–Вам. И?
Беллатристе никак не отреагировала.
–Деньги? Алмазы? Клюв грифона? Кровь одноногого единорога, пролитую в полнолуние за обеденным столом?
Ответом снова была тишина. Черный конь Беллатристе размеренно бухал копытами, Липа смирно шагала рядом. Приближался Сизый тракт.
Я помолчал, потом продолжил, потому что от вида молчащей Беллатристе мне делалось не по себе:
