Я подошел к дубу. Пока меня не было, Хенн сползла по стволу, изогнулась, уткнувшись головой в корень. Повязка и остатки штанин в равной степени пропитались кровью и казались черными в темноте.
Беллатристе молча подъехала с другой стороны.
Я присел, взял голову девушки в руки. Кожа ее была холодной. Я никак не мог найти пульс на ее шее и, склонившись к ней, искал признаки жизни.
Она все-таки дышала. Но очень слабо и редко.
–Что здесь произошло?– подала голос Беллатристе.– Как я вижу, ты не стал играть честно. Впрочем, Шивер, видно, тоже. Где он?
–Сдох,– ответил я.
–Закономерно,– согласилась колдунья.
Я судорожно вдохнул. И поднял лицо.
–Помоги ей, Беллатристе. Пожалуйста.– Я чувствовал себя безмерно уставшим и безо всякой веревки. Начался настоящий дождь, синие лесные сумерки сгустились, нездоровый отсвет пожара, который я видел на стволах, тускнел, темноту меж стволов затягивало белесой дымной мглой.– Ты же можешь.
–Тогда она будет должна мне, Джером,– сказала, обернувшись, Беллатристе. Теперь на меня глядела маска. Ранд казалась призраком, и меня продрал озноб.– Она будет должна мне. Больше, чем был должен мне ты.
–Она будет жить.
–Ида!– позвала колдунья.– Ты хочешь, чтобы я тебя спасла? Если да, ты окажешь мне ответную услугу?
–Джером…– тихо и бессильно позвала меня Хенн.– Джером, милый, ты тут? Здесь призраки…
Мое сердце сжалось, волна прошла по нервам, и я почувствовал на мокром от дождя лице слезы.
–Ради меня, Беллатристе. Я буду должен тебе,– сказал я.– И я согласен оказать тебе услугу.
Небеса молчали, роняя холодный дождь. На какое-то время замолчало все и вся. Огонь за моей спиной еще сопротивлялся воде.
Я почувствовал шаги – это подошел Данце.
–Так вот что с Шивером,– заметила Беллатристе, ничуть не удивившись.– А за мою голову у тебя нет задатка?
–Нет.
Я стоял не оборачиваясь. Мне хватало одной равнодушной маски перед глазами, и я не хотел видеть другую.
–Жаль, что ты мне ничего не должен,– сказала колдунья.– Впрочем, ты не мог бы принести мне сердце того парня, раз уж захватил себе голову?
–Я бросил тело в огонь,– ответил наемник.
Она промолчала, и я снова подал голос:
–Помоги ей, Беллатристе. Время уходит.
–О! Это будет очень немалая услуга, Джером. Куда большая, чем в тот раз.
–Спаси ее!
Она жестом показала на веревку.
–Сначала спаси.
–У тебя нет выбора, Джером. Надевай, иначе я не поверю тебе.
–Вижу, у вас тут дела,– сказал Данце.– До встречи.
Я слышал, как он ушел, его тихие шаги сразу потонули в шуме дождя. Я так и не взглянул на него.
Я развязал мокрую от крови веревку и надел на шею. Беллатристе склонилась ко мне, и ее маленькие руки затянули новый узел на месте разреза.
–За тобой долг, Джером.
–За мной долг, Беллатристе Ранд.
Проклятая петля снова, как сотню раз до того, сжала мне шею, практически ее не касаясь.
Какое-то время я смотрел, как Беллатристе, спешившись, возилась возле Хенн. Долг, который лишь умножился после всех моих усилий, давил на горло. Дождь падал прямыми струями, последние отблески пожара таяли в темноте, и совсем скоро темная ночь окутала и меня, и охотницу, и колдунью.
Ёлка
Снег шел какой-то липкий и цепкий, будто с неба падали бесконечные мелкие пауки. Так и казалось, что случайная снежинка шевельнется да и поползет вверх. А то и не одна.
Ветер тоскливо, совсем уже по-зимнему выл в расселинах и между стволов.
Сапоги были тяжелы, как сама жизнь. Твердые, несносимые, из кожи быка – теперь-то быков уже не осталось,– и неподъемные. Ноги болели. А идти было еще далеко. Наверное, далеко. Знать бы точно.
Ёлка поправила топор за поясом, стерла с лица подтаявший снег. Солнце тяжело вскарабкалось наверх и, перевалившись через пик, сползало в мягкие снеговые тучи. В разрывах виднелось ослепительно-голубое небо, но тучи душили его, заминали, разрастались, словно тесто в небесной кадке. Ледяной ветер доносил из леса резкий свист. Ёлка не могла понять, скрип дерева это, крик птицы или еще чего.
Корабль, говорили, пристал к старым верфям вчера. Ёлка спала – зимой она ложилась рано – и не видела, как зажигали огни. Ждали моряков скоро, к самому Рождеству, и нужно было встретить их честь по чести. Корабли нечасто приставали к их Берегу. Бабушка велела добыть елку да нарядить как положено, чтоб моряки не побрезговали в деревню зайти. Говорили, кто старые праздники не отмечает, к тем они не заглядывают.
Только вот елок вокруг не было, совсем. Не росли здесь елки. Только Ёлка.
Ее и отправили.
В лес соваться не хотелось, он на вид был такой, будто больше не выпустит. Ёлка поежилась устало. Понятно, что идти ей, куда деваться, не бабушка же пойдет, да и никто из стариков. Наверное, они не смогли бы выйти и за околицу, по крайней мере Ёлка не помнила такого. Только смутно-смутно, неярко, но тепло, как отсвет последнего луча на жухлой осенней листве, вспоминала иногда прошлые, хорошие дни, когда родители и соседи еще были здоровы, когда она играла с другими детьми, да и бабушка была другой.
По крайней мере, не такой толстой?.. Ёлка пыталась вспомнить, почему то время в ее голове так отличается от этого, но зимняя дурноватая дремота не давала думать, не отпускала до конца даже в холодном лесу. Чесался затылок, то место, где шея переходит в голову. Ёлка задумчиво потерла его через жесткий холщовый капюшон.
Когда это было – то призрачное, другое, светлое?.. Здесь, на Берегу, по эту сторону Синего моря, жизнь всегда была трудной. Их край обозначали на картах совсем иначе, но они, местные, потомки первых поселенцев, так и привыкли звать его Берегом, хотя больше никогда не отчаливали от него, разобрав истрепанные корабли на материал для строительства – кто домов, а кто хижин. Здешние деревья трудно было рубить, от кроваво-ржавой смолы шел едкий соленый запах, пилы вязли, а доски приходилось сушить по два-три долгих года на скудном солнце или на лютом морозе. Второй случался чаще.
Ёлка вошла под сень серо-зеленого, разлинованного рыжим леса, вспоминая, как бабушка рассказывала ей про дубы. За селом была целая дубовая роща, выращенная из желудей, что они привезли из-за моря. Были осины, липы и липовый мед – Ёлка считала рассказы о нем сказками для детей,– были яблони. Вот в них Ёлка могла поверить. Когда-то бабушка угощала ее старыми сморщенными коричневыми дольками с запахом горячего, яркого лета, которое она никогда не видела, но могла представить. Это сушеные яблоки, говорила бабушка. Мама улыбалась, глядя на Ёлку. Не лежала. Ёлка плохо помнила маму не лежащей, а бабушку – не суровой и ледяной. Но помнила. Если бы не помнила, может, ей бы легче жилось.
