В другой же древней книге, на неизвестном языке, но с прекрасными иллюстрациями, мир был шаром. Ни я, ни Устина не нашли на тех картах нашей страны, но, честно, я не так уж хорошо представлял себе, как ее там искать. Я и не был во многих ее местах; сюда же, на Запад, я отправился лишь потому, что именно на Гварду Западного пути некогда нашел управу Агап. А значит, ключ этого Гварды точно описывался в старых фолиантах божников, которые Устина осталась читать после моего поспешного отбытия.
И этим ключом был цвет. Теперь уже я знал и это, и какой именно цвет. Жаль, его здесь не было.
…На реке лежал лед. Наступала зима, подкрадывалась от края мира, края, которого не может быть; ималенькую лодочку, вмерзшую в ил у самого берега, припорошил снег. На скамье пестрели свежие следы белки: маленькие ладошки и ступни. Отчего-то они подняли мне настроение.
Я осмотрелся в прозрачном стылом воздухе и начал спускаться к берегу, придерживаясь за плети багровой, как вчерашний закат, прибрежной ежевики. Все ягоды на ней уже засохли, и все листья стали из зеленых багровыми.
Конечно же, я не собирался возвращаться: ведь Олефир, скорее всего, близко, да и как знать, не пришлось ли уже бежать Устине, оставив свое убежище. Божники не теряли времени; раз меня поджидала Теореза, приманивая зеленью, значит, они уже знали, что мне известен ключ. Они знали это не от Устины – тогда птицы от подруги я уже не дождался бы,– а просто потому, что ведали, что же написано в книгах, которые мы украли.
Мне стоило спешить, пока они не узнали мое имя и не наложили заклятий. Теореза не могла сказать его Олефиру или отослать птицей к жрецам – другое она увидела под капюшоном, а не знакомое ей лицо.
Пара воронов железно перекрикивались в белом небе, медленно падал снег, такой редкий, что я не сразу его заметил. Стояла тишина. Я понимал, что могу не перейти реку. Хотя, подойдя к берегу, убедился, что лед уже достаточно прочен. Наверное, он лег еще вчера – погода иногда и в Центре выкидывала странные штуки, словно и правда зависела от неких незримых колец. Но сейчас она играла мне на руку, и я не стал об этом размышлять.
Лед лег на чистую воду, без снега, и был прозрачен. Слабый ночной снегопад присыпал его, но ветер смел снег с середины реки, и казалось, что я шагаю по воде или по стеклу. Глубина под моими ногами молчала. Только лениво колыхались подо льдом чуть светлые полосы водорослей. Зеленых. Но я не мог достать их.
Я шел, глядя в завораживающую глубину, и заметил движение.
То, что я считал очертаниями подводного рельефа, тенями в струях воды, сдвинулось, стремительно воспарив к поверхности. И ударило снизу в лед.
Огромный рот прижался к ледяной глади. Он поглотил бы и меня, и пару лодок за раз.
–Остановись! Ты в ужасе побежишь назад, когда доберешься до края мира!
Голос звучал словно из бочки, глухо, мощно, но разборчиво. Дрожь прошла по доспеху.
Я не стал отвечать ему.
–Ты станешь искать убежища, но будет поздно!
По льду пошла трещина, и я ускорил шаг, радуясь широким подошвам. Жаль, весил я в доспехе немало.
–Ты не вернешься!
Вместо ответа я побежал как мог, ибо оно снова ударило в лед, он треснул, и стылая вода хлынула по глади. Трещина с сухим хрустом обогнала меня в долю секунды; аза ней другая. Вода из трещин примерзала на бегу. Я прибавил ходу, поскользнулся и упал на колено и руку. Лязгнули склянки в сумке, и, поднявшись, на бегу я распахнул ее, чтобы проверить, целы ли. Мне бы ничего не сделалось, но проливать их содержимое на льду я не хотел.
Стекло не треснуло, жидкость оставалась в сосудах, зато налетевший ветер, будто назло, выдернул из сумки легкую зеленую ленточку и понес вдоль реки.
От третьего удара лед вздыбился осколками, темная вода залила ступни. Но я был уже у заснеженных корней, у берега. Спустя мгновение я вскочил на сушу.
Громадный некто, похожий на рыбу налима, черный и тяжелый, выпрыгнул до половины из воды, хватая воздух белыми губами над страшной пастью, и обрушился в воду, мягко, почти без плеска, как и не было его.
Я отбежал на всякий случай подальше и вскарабкался на склон. Но за спиной было тихо, никто не шумел, никто ничего не говорил.
Я обернулся к реке. Черная вода уже успокоилась, сожрав мою зелень, а вот на том берегу я увидел движение. Медно-красный заиндевевший конь выехал на берег, и человек в черном плаще досадливо выругался. Впереди него, прижавшись к его покрытой броней груди, сидела рагана, и красная лента по-прежнему была у нее в волосах.
Снег в эту минуту повалил сильнее, и я даже немного полюбовался ими, пока Олефир ругался. Гроза беглецов и верный пес божников. Я показал ему один жест и пошел дальше, уже не оборачиваясь.
Даже не будь в воде этого громадного, он бы в речку не полез – утлая лодка не выдержала бы металлического коня, а мостов через эту реку не наводили. Ибо божьи твари не трогают только божников, и лишь тем можно приближаться к краю мира, раз в год, чтобы покормить Гварду.
Теперь и я ступил на запретные земли и даже шел по ним, никем не останавливаемый, слушая, как свистят в лесу птицы. Местность ощутимо поднималась.
Все отстали от меня, и я шел еще несколько дней. Птицы перестали приносить вести, и я понял, что Устине пришлось бежать. Если только она не была схвачена, в чем я сильно сомневался.
Я проверил свои находки. Негусто. Лист засох и поблек, груши сморщились, пожелтели и покрылись черными пятнами. Вот тебе и вся зелень.
В карту я для порядка заглянул, хотя и так знал, что максимум на ширину ногтя отстою от внешнего контура и белого поля за ним. «Сие – тварям» было написано там, с краю. Буква «Т» потекла.
Тварь, по крайней мере одна, должна была ждать меня еще в пределах карты. В начале похода я надеялся, что Гварда – лишь страшные сказки, придуманные жрецами; но все больше убеждался, что Божья книга врет не везде. Так что Гварду они вполне могли там оставить: беречь очерченную границу.
И если Устина права, если ключом действительно служит зеленый цвет; если Гварда ляжет, как послушный пес, стоит показать ему что-нибудь зеленое,– то мне ему показать нечего. А пройду ли я его без ключа – большой вопрос.
Впрочем, всех остальных я вроде бы миновал. Хотя… Птицы и древа. Меня беспокоили эти птицы и древа. Иногда я посматривал на небо: не летит ли там что-нибудь величиной с коня?
Нет, никого там не было. Ни чудовища, ни даже воробья.
Тут царила какая-то пустая, почти бесснежная зима.
Начались скалы, а к скалам жался голый черный лес. Небо будто истончилось и потемнело. На камнях, облитых серым мертвым мхом, иногда я видел царапины. Словно что-то точило о них когти.
Что-то, передразнил я себя. Каков романтик. Как будто я не знаю.
Гварда, конечно. Спускался, бродил здесь, да и точил.
