Волк С Тысячею Морд лежал недалеко, шагах в десяти от меня, по ту сторону пограничного столба, и тяжело дышал.
–Это нечестно…– спустя какое-то время прохрипел он.– Это нечестно. Пригласи меня.
Я поднял голову и рассмеялся.
–Ну я же пригласил тебя в свои владения!– обиженно сказал он.
Я покачал головой.
–Нет, Волк,– на своей земле я имел силу не именовать его полным титулом, чего не мог за ее пределами,– я тебя никогда не приглашу. Бегай взад и вперед по транзитной дороге, сколько хочешь. Она прорезает мои земли западнее, и все имеют право ездить по ней, не ступая на обочину.
Волк устало отмахнулся лапой. Рваный и грязный халат на нем, когда-то золотой, оказывается, был расшит серебряными розочками – я только сейчас заметил.
–Ладно, чего уж там. Посади его в тени и поливай почаще. Рядом можешь зажечь свечу.
–Так ты признаешь проигрыш?– спросил я, перевернувшись на живот.
–Ну ты же его довез.– Волк почесал лапой под ребрами.– А я еще один выращу. Лет через десять. Покажешь мне его еще раз, перед тем как уйти.
–Конечно.
Я подумал обо всей нашей гонке. Второй раз я бы такого не хотел.
–Слушай, а сколько ты заплатил Сестричкам?
Он усмехнулся:
–Я просто перепрыгнул их дурацкую речку.
Я засмеялся.
–Ладно. А что ты сделал с Хлодвигом?
–С кем?– Волк нахмурил лоб, явно не понимая, о чем я.
–Ну, с драконобойцем. Такой верзила в латах, что поджидал тебя недалеко от Поля Вод.
–А, этот Хлодвиг? Вот не думал, что ты его знаешь!– удивился Волк С Тысячею Морд.– Так его там не было. Я видел его в последний раз в прошлом году.
Я помолчал.
–А что, ты его нанял, что ли?– спросил Волк.
–Угу. У него теперь та фора на убийство, что у меня оставалась. Ну, твоя, в смысле.
Он снова усмехнулся:
–Встречу его, верну на исходные позиции.
–У него клинок метра полтора,– предупредил я.
–Засуну ему в какое-нибудь естественное отверстие,– пообещал Волк, улыбаясь.
Я поднялся на ноги. Солнце уходило в дымку, и начинало вечереть.
–Смотри,– сказал я, снимая с хрусталя чехол.
Самый Красивый Цветок засиял мягким светом. Волк С Тысячею Морд какое-то время смотрел на него, потом вздохнул и опустил голову.
–Передавай привет,– сказал он, поднялся на четыре лапы и, попрощавшись, ускакал.
Мы с Конем остались одни. Отсюда до дома было еще миль десять. Я снова сел в седло, и мы поехали домой.
Пели соловьи в темной листве, где-то шумел ручей, полевые колокольчики цвели у обочин. Дорога по родной земле, без спешки и драк, была просто наслаждением. Я улыбался.
Я подъехал к своему двухэтажному дому, когда уже начало темнеть. Я не знал, спит ли Эми или уже проснулась. Когда я уезжал, она спала, заснув, может, на неделю. Это иногда с ней бывало.
Она встретила меня, стоя в дверях и улыбаясь. Моя Эми.
–Привет, милый!– сказала она мне.– Я проснулась, а тебя не было. Я тебя ждала.
«Сие Всадник,– сказано в книге обо мне.– Он счастлив, ибо его всегда ждут дома. Числа же ему безразличны».
–Привет, любимая! Кажется, я нашел что поставить в ту терракотовую вазу у лестницы.
–Правда? Как хорошо! А я уж хотела ее убрать!
Я наконец слез на землю, и мы поцеловались.
–Посмотри,– сказал я, снимая чехол с футляра с цветком.– Правда, красиво?
–Ой,– воскликнула Эми своим бархатным голосом,– милый, это же, наверное, самый красивый цветок в мире!
–Угадала,– подтвердил я, беря ее за руку. Я оглянулся. Конь уже ушел на свой любимый луг за левым крылом дома, чтобы отдыхать и валяться по траве.– Потом посадим его в саду. А пока пускай постоит в доме. Только налей в вазу воды и зажги рядом свечу.
–Я тебя люблю!– сказала она, и мы вошли в дом. И, прежде чем задвинуть дубовый засов на шершавой деревянной двери, сквозь прозрачный витраж я увидел, как первые звезды на сиреневом небе, как и всегда, складываются в ее имя.
В свое время
Алексей Провоторов, Евгения Ульяничева
Раньше это делали так.
Брали пеньковую веревку, крепкую, длинную, лучше всего такую, на которой кто удавился или кого на бойню вели. Брали хвороста так же много, собирали в слепую полночь, без луны, без фонаря, не окликаясь и не обертаясь, кто бы ни звал.
Брали смолу, только обязательно украсть, не заплатить и не в подарок принять, иначе ничего не будет.
Еще всякое брали, чего уж. О том больше молчали, чем говорили.
В свое время за такое вешали. Да и теперь ничего не изменилось.
Сейчас любой с радостью укажет на меня пальцем, крича «Ату!» вспину, пока погоня, роняя пену, не настигнет меня где-то на узкой дорожке клятвопреступника.
Потому я и спешил, рискуя распороть лицо, сломать кость, выколоть глаз. Все это было лучше, чем веревка на шею через сук ближайшей осины.
Осины… «В Лес ходить в березы да осины, в дубах – посматривать, в ельник не соваться, а как деревья неведомые пойдут – бежать без оглядки». Ничего, даже если я наконец миновал эту границу, до ближней осины меня доволокут на той же веревке. Забавно – потом она сгодится для моего дела; правда, уже не мне.
Жаль, я не мог верхом ехать: ни один из моих коней не сунулся туда, куда сунулся я. Впрочем, конь, крупная добыча, приманил бы в Лесу кого не надо, да и пешком я был неприметнее.
Лес – лунный подзорный, конь же числился за солнечным тяглом, оттого в глубине Леса животине брести тяжело, как человеку против течения выгребать.
А вот погоню, я мог поклясться, пустили верховую. Особые люди за мной шли, и кони у них были особые, сканые, и собаки – врановые.
Я тронул на груди оберег – косточку пса, съеденного волками под такой же проклятой рогатой луной. «Некто черен смотрит на нас в ночи, тысяча глаз его горят, и рог его светится, и ты не отличишь его ни от звезд, ни от месяца». Откуда я это помню? Почему такое лезет в голову только ночью?
* * *
Конь мой споткнулся в ночи, точно живой.
–Волчья сыть, травяной мешок,– сказал я ему, как водится,– или мало я тебя плетью учил?
Конь не ответил. Здесь, в Лесу, голоса у него не было: замолчал, как ступили в подлесок, мелкую шерсть, а шли мы в самую глубину его.
Марь улыбалась в спину серебром; серебром горел ее ездовой. Мастера-сканщики изрядно потрудились, собирая сего зверя великой красы. Серебро оковывало темное матерое пламя всадницы, держало в себе, как перстенек – лал. Огнепалой да Смирницей прозывали Марь не по масти и уряду, а по заслугам: Князь любил высылать деву на правеж, спускал с рукавицы красной ястребинкой.
