Ловчий оказался рядом так быстро, что я едва не опоздал.
Выхватил пистолет, выстрелил – Иван от пули увернулся, а глубину Леса осветил всполох зарницы. Гроза ползла поверху. Щупала землю молниевыми острогами, искала по себе добычи.
Я выдернул второй пистолет, да мал был меж нами зазор. Иван с хрустом заломил мне руку, я не почувствовал боли в пылу борьбы, но он нажал на спуск, в упор. Я отпрянул и вырвался из захвата. Не упал.
Дивно – я не чувствовал раны, не было ее. Видно, заговоренное мной оружие не действовало против меня? Я взглянул на дыру в плаще, силясь понять, как пуля миновала меня, и вытащил нож.
Иван вскинул плеть – хвосты ее скрутились жгутом в единое, будто змеиное тулово. Оно тускло блестело черным зеркалом.
Стеклянное лезвие мое рассекло теплый воздух, тут же полыхнула молния, разрезав тучи; взвыли, встретясь, стекло и зеркало.
Я сжал руки – хрустнули кожаные перчатки. Заношенные перчатки, и плащ мой дыряв. Молниевая бритва скользнула по истертым, патиной покрытым шипам на костяшках.
Два пистолета я носил накрест, а третий запасной – сзади за поясом. Иван не ждал его.
Я мог бы сделать старый фокус: выстрелить себе в руку и перекинуть рану на Ивана,– но так быстро не поспел бы. Так что выстрелил в него в упор, хотя знал, что прямо мне в него не попасть.
Промахнулся – Князевы люди были заговорены от всякой пули,– но пуля тоже была заговорена. Соткнулись две силы, увело пулю, да не совсем. Она не попала Ивану в голову – попала Мари в горло. Та надломилась, дрогнули медные волосы, рыкнули и дернулись в стороны собаки, заржал конь, вскинулся на дыбы, и Марь полетела в листья.
–Ах ты ж!..– выругался Иван.
Лицо его ушло куда-то, вместо него встала маска злого духа. Из тех, что запечатаны семью печатями – глиняной, травяной, железной, лунной и остальными, что не следует называть в ночи,– и я подумал: акто такой Иван?..
У меня сохранилось мало веры в удачу.
Однако Иван отчего-то теперь медлил нападать.
Мы кружили друг против друга в блеске сухой грозы, как равные, но с Ловчим что-то делалось. Лицо его дергалось, уходило и возвращалось, пока наконец не утвердилось на своем месте. Плеть сложилась в подобие лезвия, поясок к пояску, тускло отсвечивала кромкой.
–Как твое имя?– спросил вдруг Иван.
Это был настолько странный вопрос, что я не нашелся что ответить.
Я отбил один удар, а второй уже нет. Чужое оружие обрушилось на мое запястье, и я в изумлении уставился на так легко подавшуюся плоть, на срез веток, источавший смолу.
Иван же остановился. Рассмеялся, откинув светлую голову. Весело, и мелодично, и зло.
–Я дурак, но и ты недалеко ушел,– сказал так.
Помолчал, склонив к плечу голову. Так мы простояли какое-то время: псы врановые двигались округ нас, точно воронье над убоищем.
Наконец Иван положил руку мне на плечо, заглянул в глаза:
–Вот что. Пойдешь со мной – будешь жить. Починю тебя. Налажу, гляди, руки – серебряные…
Кивнул на коня Мари. Марь в траве лежала, лицом вниз, что падаль. Трогать ее не стоило: судя по шевелению волос, взялись за нее или подземные жители, или сам Лес. Лес забирал силу: без хозяйки ему было нельзя.
Я все стоял, осмысливая свершившееся. Точно с Луны упал.
–Знаю, каково чужой куклой быть,– неожиданно молвил Иван.– Наперед выберем тебе имя.
Я молчал. Впервые за долгое время – не знал, что делать.
* * *
Я знал, что делать. Починю куклу, нареку ее. Нагоню колдуна.
И, совершенно свободный, вернусь ко двору, как верный пес.
Отблагодарю Князя за ласку, за доброту. За Марь – наперсницу мою, тюремщицу, последнюю печать.
В мое время это делали так.
Молоко
Автобусная остановка стояла на самом краю села, а вернее даже – за краем, повернувшись серой кирпичной стеной к мокрому синеватому лесу. Остановка ссутулилась и скособочилась. Она не могла отсюда уйти.
А вот Славка мог, и собирался. Он не любил лес. Ни вообще, ни особенно этот.
Автобус, старый, длинный, округлый ЛАЗ, грязный как бродячая собака, уехал, унес за собой свой сизый дым, запах топлива и звук мотора. Увез и маму, занятую очередной бесконечной ссорой с папой. Славка подозревал, что если бы они, как магниты, повернулись друг к другу правильными сторонами характера, то остались бы вместе навечно. Но они что-то напутали, и теперь все чаще отталкивались, с каждым разом все больше отдаляясь друг от друга.
Славка старательно махал, пока автобус не сделался точкой, уползая все дальше по дороге вдоль леса. Хорошо, что она идет вдоль, а не через, подумал Славка. Не хотелось бы ему видеть, как автобус с мамой скрывается в лесу.
Даже себе он не желал признаваться, что не просто не любил лес – он его на самом деле боялся. Сильно. Спасибо маме, она хоть не донимала его этим, не смеялась, к доктору не водила. Мама рассказывала, что он в детстве, года в три, сам туда пошел и заблудился. Он же ничего такого не помнил, и только образ смутной, колючей темноты с запахом прелой листвы изредка посещал его ночами в самом глубоком сне, почему-то
иногда с шорохом пепла, видением какого-то тоннеля или свода; но толком он ничего такого вспомнить не мог. Забыл от испуга, говорила мама и просила его не ходить туда.
Будто он собирался.
Как только Славка перестал различать клубы дыма, он опустил руку и посмотрел на бабушку. Та стояла, молча глядя вдаль, куда-то даже не вслед автобусу, а словно за горизонт, за небо.
Славка не был у бабушки много лет, и помнил ее плохо. Но за ту пару дней, что мама пробыла с ними здесь, немножко привык.
Мама говорила, у бабушки когда-то случился инсульт и поэтому она не может улыбаться. А с чего бы ей, вообще-то, улыбаться, подумал Славка. Потому что ей его оставили? Вот счастье-то.
Налетел ветер, потянул из леса запах нерастаявшего снега, земли, горьких веток, далекого тревожного дыма, йода трутовиков, еще чего-то – может, старых замшелых руин, может, невидимого зверья.
Интересно, подумал Славка, отворачиваясь от леса, а этот заяц там живет?
Наверное, там, решил он. Где ему еще жить. Темный заяц в темной чаще.
Славка еще раз глянул на синий, взъерошенный, неподвижный лес через плечо, и взял бабушку за край большой и жесткой ладони.
–Бабушка,– сказал он.– Пойдем домой?
* * *
Славка шел, сжимая бабушкину руку, не глядя на чавкающую под ногами уличную грязь. Грязь совсем уж надоела. Апрель выдался холодным и сырым.
–Бабушка…– Славка спросил несмело. Но она не услышала. Бабушка держала его руку в своей огромной, шершавой, на ощупь совсем-совсем не похожей на мамину, ладони, и плыла рядом. Сейчас она напоминала каменное изваяние, в своей темно-серой юбке, в платке какого-то неопределимого цвета палой листвы и неизменной кофте с зелеными резными пуговицами. Славке очень хотелось утащить такую пуговицу на игру, и он втайне надеялся, что бабушка потеряет одну – он отдаст, конечно, только поиграет немного и сразу отдаст. Но она ничего терять не собиралась.
