* * *
А прежде чем покинуть побережье, заехал я к ундинам, что менялись с моряками у старого маяка, и поменял у них страшный клеймор на нечто куда более приятное глазу. Забавно, подумал я, за такой меч я мог бы махом покрыть сотню лет, да теперь, когда он пришел ко мне в руки, уже и не нужен. А не будь у меня почти полной тысячи, не пришел бы по мою душу Встречный со своим мечом.
Зато мена моя точно понравится Беренике, подумал я, покидая нагих ундин. Говорят, они считаются красотками. Не знаю, против Береники они что утки против лебедя.
* * *
Хорошо, что Гестевальдовы лошади были худо-бедно натасканы на тропинки Дунга, а эту, скорее всего, еще и закляла Дафна.
По пути приблудился ко мне еще конь из той погони и плелся теперь в поводу. Хотя место бойни объехал я другой дорогой.
Снова близился вечер, темнело, холодало, снова заливало лес синими сумерками, снова поднимала луна на рога алое небо. Я не чувствовал усталости, слаба была усталость против моей тысячи лет, что вез я на плечах.
Может, и искал меня кто, может, Гестевальд, Дафна, Эльга, боги знают, кто еще, прочесывали Дунг в надежде найти. Может, Некто, забравший память Береники за давний ее проступок, собирал еще какое свое отребье по мою душу, в обход законов. Я твердо знал, что ночь мне нужно встретить под кровом Тетки-Чесотки. И как только вечер закончится и Рогатая ночь вступит в свои права – завершить это дело, растянувшееся на годы и годы.
И да, будь подо мной Соль, я бы успел.
* * *
Только погасло небо, когда я почувствовал, будто что-то не так. Как когда кружится голова, мир поплыл, только вот голова моя была в порядке.
Лес сдвинулся, пополз хребет ближнего холма, стволы и корни вспахали землю, извернулся ручей. Запах сырой дикой ночи обошел кольцо вокруг меня, листья летели прицельно.
Сам дух Дунга воплотился в то, что выросло на его бывшем теле, и явился задержать меня.
Ох, крепко не хотел Некто, перед кем провинилась тогда Береника, исполнять мой с ним уговор. Законы стерегли сущности куда повыше него, но, видно, в Рогатую ночь были у них иные дела, чем присматривать за нашим лесом.
Ты слишком часто ездишь сквозь меня, путник, услышал я голос в своей голове, пустой, беспощадный, бесцветный, голос тех времен, когда люди еще не получили дар слова и слов было мало во всех мирах.
Я в своем праве, сказал голос.
Это мое тело, сказал он. Плати за проезд. Больно много ты носишь, тревожишь меня, тяготишь.
–Чего ты хочешь?– спросил я у стены стволов, без зазора вставших вокруг меня. Ошалевшая кобыла даже не пятилась.
Впрочем, ответ я знал.
Тысячу лет, конечно, ответил он.
–Всем нужна моя тысяча.
Ты отдашь мне цену, путник. Я могу ждать хоть сколько. Хоть тысячу лет.
–Да,– сказал я.– И я могу ждать тысячу лет.
Это будет славная тысяча, ответил лес.
–Была бы,– поправил я.– Нужно было тебе вскинуться до того, как я съездил на Полумянную Отмель.
Я сунул руку в суму на поясе и вынул осторожно. Лес осветило таким ярким рыжим, что он отпрянул – верткая огненная ящерица выгнулась у меня на ладони, скрутилась в шар, выметнула язык пламени. Оно не жгло меня – оно было мое, я получил его за честный обмен по всем правилам, и Та сторона рукою ундины одобрила сделку,– но я знал, что оно может даже металл выжечь в пепел. Извечный огонь, коим горят недра земные, и звездные, и солнечные.
–Саламандра,– сказал я, любуясь словом.
Саламандра стоит сотню лет, ответил голос, и даже в нем, бесцветном, прорезалось изумление.
–Не ожидал, да? Дай пройти, иначе, клянусь всеми богами, я прожгу себе дорогу сквозь все твои дубы, и вязы, и ели, хоть бы ты тысячи собрал их вокруг меня, Дунг.
Я не знал, хватит ли сил маленькой саламандры выполнить мои угрозы,– но Дунг, видимо, знал.
Лес, дух огромного древнего ящера, заключенный в деревья, выросшие из плоти его в незапамятные времена, отшатнулся, расплелся, открывая проход, отступил, успокоился, сунул свой дикий древний лик себе в лапу, отворачиваясь от огня.
* * *
Доехал я без приключений. Только один раз, когда холодом потянуло из особо темного провала между седых стволов, мелькнула внезапно белая тень, высветила тень черную, отшвырнула неведомо куда.
Спасибо, Соль, тихо шепнул я, сворачивая на другую тропку.
Иногда мы делаем не только то, что должны. На том стоит мир, и, верно, не один.
Видно, то было что-то дикое – Некто исчерпал свои силы в попытках переступить законы. В Рогатую ночь всякое могло блуждать под сенью Дунга. Я даже удивился, что никого и ничего более не встретил – наверное, пробуждение самого леса распугало почти всех, кто мельче.
Вот и славно.
* * *
Стоял самый глухой час Рогатой ночи, когда я пришел разбудить Тетку-Чесотку, чтобы она воззвала к Той стороне от моего имени. Я имел право по всем законам.
Тетка-Чесотка не спала, не хмурилась, не задавала лишних вопросов.
Конечно, она знала, что я приду. Думаю, она давно сложила два и два: изачем мне моя тысяча, и как скоро она исполнится.
Теперь мы стояли в кромешной темноте леса, там, где не было привязано ни одного клочка пергамента, не нашлось бы ни одной зарубки. Я уже не знал где. Только Тетка-Чесотка знала.
Переплетение ветвей раздробило луну в мелкие, как звезды, осколки. Они ничего не освещали, но дернулись и замерцали рябью, когда в ответ на наш зов наконец сдвинулось что-то во тьме.
–Звал?– спросило нечто, и когда я сморгнул, в углах моих глаз хрустнул ледок. Стал сгущаться туман, глаза чуть привыкли к темноте и немного различали его. Было странно, но не страшно – зло.
–Вот твоя тысяча лет. Надеюсь, это будут худшие годы твоего существования.
То, ледяное, тяжелое, шевельнулось неведомо где, вроде рядом, а вроде и далеко, так, что по туману пошли кольца.
–Уговор есть уговор,– сказал я.– Ты готов его нарушить?
Я знал, что уговор как нить бусин: если он порвется, то разлетится все, и почувствует каждый, по Ту сторону и по эту.
–Ты и так перешел черту. Тот, Встречный, кого я убил безымянным клинком,– это ведь ты его послал, когда не захотел сдержать слова.
–Обвиняешь!– вскинулась тьма.
–Конечно,– кивнул я.– Ты принимаешь уговоренную оплату и отдаешь мне оплаченное? Или отказываешь?
Темнота зашипела, ледяная лапа впечаталась в мою протянутую руку, и я почувствовал, как груз чужого тысячелетия упал с моих плеч. Золотистое сияние появилось в голове, стало тепло, тесно.
Береникина память, легкая, как мечта, тяжелая, как весь мир, светлая, как блики на волнах.
