–Про валентинки-то гоните небось.
–Не, не гоню. В 7:30 утра в школу приходила, чтоб не видел никто, и кидала в ящик.
–И че потом?
–Получила медаль, поступила в другой город, накупила платьев. И ноги стала брить. Хочешь – проверь.
Юля погладила мою голень – осторожно, словно спящую кошку. Дважды, раз-раз. Я открыла было рот, чтобы продолжить спич, но в кармане тихонько дзынькнуло. Рука дернулась прочитать – дернулась даже быстрее, чем успел среагировать мозг.
«Есть подарок
мб съедобный».
Я украдкой бросила взгляд на часы – опаздываю уже на полчаса. Юля это не упустила – перехватила мой потерявший интерес взгляд и мгновенно замкнулась. Так всегда происходит, сколько ни учись сидеть на двух стульях.
–Ладно, мне отойти надо, давай завтра обсудим.
–Ага,– она равнодушно ответила, давая понять, что момент упущен и завтра ничего не будет.
Я встала с ее кровати и пошла в сторону корпуса Антона неудобным, длинным путем, чтобы не встретить Люську и не быть украденной ею в «Акварель». По дороге до его корпуса я безуспешно пыталась избавиться от чувства вины за скомканный разговор. Думала, что надо было посидеть подольше, поговорить еще. Может, обнять ее. И моментально забыла обо всем, едва фигура Антона замаячила на дороге.
–Чего такая кислая? Руку давай.
–Ты чего, увидят же! Ладно…
Проделав уже привычный ритуал с закидыванием меня в окно, мы наконец остались вдвоем. «Мб съедобным» подарком оказался квадратик некрасивого пирога. Один надрез ножа, и из-под просевшей почерневшей корки открылись белоснежные недра.
–Все просто, тут только пять ингредиентов: крем-сыр, сливки, яйца, сахар, ваниль, какие-нибудь ягоды,– говорил Антон, раскладывая по тарелкам.– Его выпекают при двухстах тридцати градусах, а из духовки вытаскивают почти сожженным. Многие боятся сжечь и выпекают при ста восьмидесяти, но это шняга полная. Выходит такое, знаешь, желеобразное говнецо. А надо при двухстах тридцати и тесто просто оставить в покое, не колоть там зубочистками или вилкой. Оно потом застынет. А чтобы разрезать нормально, нож нагреть кипятком. Жена научила. Она у меня кондитер.
Она. У меня. Она у меня. Онауменя. Онауменяонауменяонауменя.
–Да знаю,– брякнула я, пытаясь не придавать значения всем этим нежным местоимениям. И только потом поняла, что сказала это вслух.
Антон посмотрел на меня совершенно по-новому, с удивлением, какого я еще не видела на его лице. Своим комментарием я застала его врасплох.
–Серьезно? Откуда?
Я, милый мой, знаю даже, в каком платье у тебя на свадьбе отплясывала семиюродная золовка и на каком курорте отдыхает твой сводный деверь.
–Девчонки болтают,– нашлась я.
–Девчонки, значит,– протянул Антон. Он кормил меня с ложки, одну за другой, вишня выстреливала и выстреливала кислым, но я не говорила «стоп». Это было вкусно, вкуснее я не ела, честное слово. Хотя там, кажется, все просто: крем-сыр, сливки, яйца, сахар, ваниль, какие-нибудь ягоды.
–Слушай, я чего-то не в настрике сегодня на болтовню. Давай, может, это?– сказал он, прикончив свой кусок.
–Давай, может, это,– подтвердила я.
Любовь с Антоном была хороша. Что удивительно, она была хороша и без алкогольного топлива. Он делал все четко, со знанием дела, не пыхтя. Чем заметно выигрывал на фоне предшественников – не калибровавших уровень силы, хотевших абстрактного, но не умевших это абстрактное вербализировать. Между нами не было робости – наверное, в силу отсутствия времени на ее преодоление. Я не стеснялась ничего – ни света, ни слов, ни вызывавших смех ситуаций. Все шло по наитию. Обычно так случалось с теми, кто совсем мне не нравился. Им-то можно было не стыдиться говорить, куда нажимать и чего делать,– так я думала. С теми же, в кого я влюблялась, получалось нелепо, тесно, потно. К тому же я явно перебарщивала с попытками демонстрировать раскованность, хладнокровие и компетентность, которых у меня, ясное дело, не было. Чёртовы патриархальные устои.
Обычно мы долго болтали после, в основном про какое-нибудь невыносимое безобразие. Чтобы показать свою незаинтересованность, я равнодушно спрашивала что-нибудь в духе: «Ну и кому бы ты здесь вдул, кроме меня?», на что он смеялся и говорил: «Никому», добавляя что-то вроде: «Хотя у Ники сиськи, конечно, такие, ничего», и моментально получал от меня затрещину.
В тот день я долго мучилась совестью, но все-таки спросила:
–А Люська как тебе?
–Какая Люська?
–Ну моя Люся. Веселая, как ты говоришь, подруга.
–А-а-а… Ну чисто на лицо она норм, конечно.
И зачем спрашивала? Чего хотела?
–Только кривляется многовато.
Меня сразу же отпустило. И вместе с тем стало ужасно совестно. Привычная уже комбинация.
–Сколько у тебя было женщин?
Я зачем-то задавала этот вопрос всем мужчинам, с которыми мои отношения заходили дальше чтения стихов на лавочке. Иногда на скучных парах вместо рисования сердечек на полях тетради я начинала складывать в уме общее количество женщин своих бывших парней, понятия не имевших, в какую странную компанию они угодили. На последней экономтеории получилось 29. Антон, однако, кратно увеличил это число.
–Да я не считал.
–Ой, не гони, а!
–Да нет, правда.
–Ну блин. Примерно хоть скажи. Сто?
–Ты что! Нет, конечно.
–Девяносто?
–Теплее.
–Дурак.
–Блин, Вет, ну откуда мне упомнить-то всех?
–Ну больше пятидесяти?
–Ну больше, да.
–Правда?!
–Под свой рот отвечаю.
–Фу, что за гадость.
–Да ладно, тебе ж нравится.
–Охренеть. Как-то я неправильно живу. Скучно. Невесело.
–Да в этом не то чтобы много веселья.
–Угу, рассказывай.
–Хотя нет, бывает, конечно. Вот, помню, я интервью давал для какого-то подкаста. И мы с ведущей почикались, пока я вещал.
–Чтобы со скуки не умереть?
Антон засмеялся. Это было приятно. Но через секунду снова сделалось грустно: чувствовалась, что история была давно обкатанной и рассказывалась далеко не в первый раз.
–Да я тебе базарю, это вы там в Москве своей света белого не видите. А у нас в Питере и не такое бывает,– добавил он.
–Не знаю, не знаю. Звучит как кулстори для цепляния телочек.
–Да какое цепляние? Мне это неактуально. В силу… э-э… обстоятельств.
–И часто у тебя в этих обстоятельствах такое?..
