Я закрываю глаза, призывая в помощь слепоту и демонов импотенции, потому что выдержать испытание вожделением выше моих сил. Слышится тихий плеск и милостивое:
—Можешь смотреть.
Ох, мисс, у этой игры только один финал! Отворачиваюсь, якобы в поисках мочалки или губки и продолжаю гнуть свое:
—Ты вновь вырастила клематис, в этот раз за считанные минуты. Рейнара остановили твой страх и отчаяние, опутавшие его прочными стеблями, ну и целый флакон отрезвляющей росы. Заметила, что он пришел в себя?
Сажусь на бортик ванной и принимаюсь намыливать грязные девичьи ладони.
—Нет, он преследовал меня, хотел догнать и…
—Чуть не разрыдался, когда понял, что натворил,— заканчиваю картину, с неприязнью вспоминая выражение побитого щенка на смазливой физиономии доктора искусств.
—Но у него на груди тату, это ведь знак садовника?— подается вперед так, что сквозь белую пену проглядывает обнаженная грудь.
Приходиться взять щипчики для ногтей, чтобы лишить себя возможности пялиться на эту невинную бесстыдницу. Аккуратно срезаю заусеницы, подпиливаю сломанные края и стараюсь, чтобы голос звучал ровно, а взгляд не отвлекался от маникюра:
—Древо мирового порядка, действительно, знак Вольных садовников. Но его нанесение часть долгого сакрального ритуала, одна из ступеней посвящения в таинства, когда адепты узнают правду о существовании повиликового рода, так называемых, сорняках и паразитках. Никому и никогда не набивали этот узор просто так за одну ночь. Похоже, твоего ухажера напоили Забвением, чтобы выдать работу татуировщика за магическое воздействие.
—Или он врет,— девчонка хмурится и с головой погружается под воду, оставляя мне только ладонь с коротко подрезанными ногтями на длинных пальцах.
—Не похоже. Скорее сам владеет лишь частью правды. Графу зачем-то был нужен ваш союз. Возможно, хотел заполучить карманную Повилику, которая всегда под рукой, или решил, что влюбленной девчонкой легче манипулировать…
—Он меня использовал!— выныривает, вся в пене, с праведным гневом в глазах.
—Это в духе Маттео.
—Не граф — Рей!— сплевывает то ли попавшее в рот мыло, то ли горечь обиды.
—С чего так решила?
—Ну чтобы такой, как он, полюбил такую, как я…
—И какая ты?— смотрю на нее пристально, подмечая неуверенность в еще недавно бойком взгляде, чувствуя нервную дрожь во все еще лежащих в моей ладони пальцах.
—Такая,— неопределенно поводит плечом с пламенем клематиса.
—Юная? Неопытная?— подсказываю слова, выцепляя их из ее же головы.— Яркая, неудержимая, своевольная, притягательная, волшебная?— добавляю уже от себя.— Думаешь, не могла просто понравиться? Предполагаю, симпатия Гарнье к тебе вполне искренняя. Другое дело, что несколько капель приворотного зелья ускоряют развитие событий и гарантируют нужный эффект.
Намыливаю руки, но, когда дохожу до ключиц, девчонка выгибается мне навстречу, молодое тело выступает из воды двумя аккуратными островками, чуть прикрытыми облаками мыльных пузырей. Бросаю мочалку в воду с плохо скрываемым раздражением — сдерживаться сложнее с каждой минутой. Глубоко дышу, пытаясь переключить сознание на разгадывание мотивов и планов противника, выдавливаю на беспокойную макушку шампунь и принимаюсь вспенивать.
—С тобой, с Вербой младшего Карела и, вероятно, с Белой Розой Граф просчитался. Остается только дневник капитана Ларуса с координатами Обители, куда Садовники хотят попасть уже очень давно. Но тут мы на шаг впереди.
Карие глаза удивленно распахиваются, не боясь жгучего мыла.
—В заметках Арчи — точка швартовки дирижабля. Но как добраться до руин монастыря знают только подобные мне,— произнося это вслух, уже понимаю следующий шаг.
—Я полечу с тобой,— вероломно считывая мысли, утверждает Клематис, а после приказывает,— отнеси меня в постель.
—Слушаю и повинуюсь, моя госпожа,— усмехаюсь, сдувая пену на чуть вздернутый, вечно лезущий всюду любопытный нос.
* * *
То, как он касался и отводил глаза, как желал ее в мыслях и оберегал в действиях, как укутывал в махровое полотенце и нес по лестнице в комнату, как уложил в кровать, а сам лег рядом на покрывало — успокоило Полину, подарило ощущение безопасности и контроля над своей жизнью. Если бы Гиностемма поддался ее напору и провокациям на кушетке в библиотеке или в затуманенной паром и эндорфинами ванной, вызвало бы не крепкий глубокий сон, а бессонное мытарство на границе кошмара и тяжелой истерии.
Засыпая, она погружалась в домашнее тепло своей постели, чувствовала мерное биение сердца в груди обнимавшего ее мужчины и слышала тихую убаюкивающую колыбельную, звучащую по общему на двоих повиликовому радио:
Вьются-вьются вдоль стеблей
Косы суженой моей.
Колоски, травинки, сны
Распоясанной весны.
Я б пустился с милой в пляс,
Только мой огонь угас.
Где растет усни-трава,
Там забудутся слова.
Повиликой обовьет
И с собою заберет
Сердце, что среди корней
Скрыл для суженой моей.
Женьшень
Мы немыслимы без любви. Только в ней наша жизненная сила и сам смысл существования. Смерть возлюбленной — асфиксия и яд, мучительная болезнь и злой рок, губящий нас на корню. В ней же залог обновления, преемственности рода от отца к сыну. Мучительно сознавать, что мы — последние. Мое семя породило двоих сыновей — старший силой своей превосходил всех известных, и знак его, трава бессмертия — Гиностемма, обещал долгую и счастливую жизнь. Младший же своей целительной нежностью и глубиной эмоций заслужил печать Базилика, царского растения, лечащего любые раны. И вот жена ушла, а дети мои завяли, оставив старика отца одного, неспособного даже принять покой, как единственное спасение. В чем же замысел твой, Первородная Повилика? Как постичь мне суть жизни без надежды и любви?
(из дневника Юджина Замена, отмеченного родовым знаком Пинь-Инь* (китайское название женьшеня)
Гент мы покидаем в спешке, едва солнце успело заглянуть в окна кухни и отразиться в черном ониксе свежесваренного кофе. Паническая истерия Графа передается и мне. К счастью, Лика достаточно благоразумна, чтобы остаться с семьей под присмотром верных О’Доннели людей, а месье Эрлих в должной мере подкаблучник, чтобы порыв ринуться за дочерью в неизведанное приключение так и остался в списке неосуществленных.
Повилики прощаются безмолвно, замерев в объятиях друг друга. Их внутренний диалог слышен в тревожном шелесте листвы, нервном подрагивании цветочных стеблей на аккуратных клумбах и в почтительном поклоне травинок над гравием дорожки. Осознает ли старшая, что, возможно, для младшей это билет в один конец? Мы вступаем в прямое противостояние с Орденом, и земли Словакии, пять веков назад породившие первую из нас, могут стать могилой для ныне живущих.
