Не жду лифта и не спускаюсь вниз. А поднимаюсь вверх, когда слышу его громкое:
—Это она! Это она, точно она!— кричит на весь коридор,— держите ее!
Только я не спускаюсь вниз, где наверняка меня все ждут, а поднимаюсь вверх, где меня точно никто не ждет.
Пуховый платок давно сполз и летит по ветру, создаваемым мною. Мне жарко и душно.
Я поднимаюсь на последний этаж, присаживаюсь. Пытаюсь отдышаться. Благо здесь, в коридоре стоят лавочки. Для посетителей наверное и кулер с водой. Я набираю пару стаканов и осушаю. Потом снимаю куртку, прячу платок в рукав, распускаю волосы, скрываю лицо. И на свой страх спускаюсь вниз. Только уже на лифте. Выхожу на втором этаже и иду к ступенькам. Спускаюсь по ступенькам, прислушиваюсь, чтобы наверняка не наткнуться ни на кого. Первый этаж полон журналистов, я краем глаза заглядываю и прихожу в шок. Журналисты стоят с камерами и профессиональными фотоаппаратами и громко обсуждают, какую-то важную встречу, которую нельзя не запечатлеть и нельзя не показать по телевизору.
—Народ должен знать, о достижениях своего города,— выкрикивает кто-то из толпы.
Я пячусь назад и выхожу так же, через задний вход, пока меня никто не заметил.
Мороз и ветер сковывают потное тело. Я наспех надеваю куртку и накидываю на голову платок. Я не помню, когда в последний раз бегала столько, сколько сегодня. И я опять бегу. Только через задний двор, и не знаю куда. Бегу и не оглядываюсь, пока не оказываюсь на улице с жилыми домами и многоэтажками. Захожу в первый попавшийся магазин. Прислоняюсь спиной к стене, и закрываю глаза.
Слезы льются градом.
Вот и прошла собеседование…
Что за невезение?
—Девушка,— смотрю на девушку-продавца,— вам плохо?
—Сейчас,— я не могу говорить, руки трясутся, ноги еще сильнее, я сползаю по стенке вниз. Все-таки бег не для меня, да еще в такой мороз. Сердце колотится так сильно, что я слышу его стук. Дышать… я учащенно дышу, в глазах темнеет. Мне подносят стакан воды,— спасибо… большое.
—Убегали от кого-то?— я киваю и прикладываю ко рту стакан.
Пока мое дыхание не восстанавливается, девушка не отпускает меня. Настоятельно рекомендует съесть шоколадку и выпить кофе, который она мне делает. Да, в простом обычном продуктовом магазине, работают такие люди, с большим душой и сердцем. Только когда восстанавливается дыхание и работа сердца, девушка меня отпускает.
Я выхожу на улицу и не понимаю, в какой стороне города нахожусь. Так бежала, что не смотрела по сторонам.
Теперь ж просто иду, не в ту сторону, откуда бежала. В другую. Мысли путаются в голове. Я иду, ничего не соображая. Меня колотит мороз, когда вспоминаю колючий взгляд Марка… как там его звали. Его глаза… они так похожи на его.
Наверное, это просто обычное совпадение, так бывает в жизни.
Я перехожу дорогу, заворачиваю за угол и оказываюсь в районе больницы. Этот район мы называем “больной”, не знаю почему его так называют. Может потому что тут на одном участке расположены несколько зданий: роддом, приемный покой, онкология, инфекционная, детское и… морг. Это не наш район. Другой и я понимаю, что бежала очень много. Иду на остановку, чтобы уехать домой, к Петру Михайловичу.
—Асият?— вздрагиваю, когда слышу до боли родный голос. Тело покрывается мурашками, каждый волосок на моем теле поднимается. Мне становится страшно, я боюсь повернутся, очень боюсь. Но поворачиваюсь, когда слышу,— Асият? Это ты? Асият?
Глава 39
—Самир?— полными глазами слез я смотрю на родного человечка, так повзрослевшего и сильно изменившегося, возмужавшего брата. Ему сейчас восемнадцать лет. Кудрявые русые волосы развеваются на ветру, он ходит без шапки, никогда не любил шапки. Темно-серые глаза, полные боли смотрят, не моргают.
Когда я ушла из их жизни, ему было четырнадцать. Каждый его день рожденья, я покупала подарок и дарила случайному прохожему подростку. Мысленно поздравляла Самира, желая только здоровья, остальное прибудет.
Я заставляла не вспоминать о них, о жизни в селе. Но это невозможно. Это часть моей жизни, они моя жизнь.
Дя, я понимаю Самир и отец не должны нести ответственность за поступок матери, но я же не знаю, как бы повели они себя, узнав о случившемся? Самир воспитанный теми устоями, правилами и обычаями, смог понять меня? Нет.
Сейчас я смотрю на полные слез глаза брата, на дрожащие губы и руки и понимаю, что не должна была лишить его сестры. Но… и мать не должна была так поступить с моим ребенком. Тогда мое решение лишить их себя, для меня было самым правильным. Сейчас я понимаю, что нет.
Но поздно что-либо менять, прошло достаточно времени, его не вернуть и не исправить.
Сейчас я другая, я изменилась, а тогда я была маленькой глупой девочкой, которая не знала, как себя вести. Как защитить своего ребенка. Как настоять на своем, не бояться и не ехать с мамой. Тогда я, глупая, зависела от них. Они меня содержали, они имели полную власть надо мной. Я не смела им перечить. Их слово, слово матери и отца — закон в нашей семье.
Сейчас я сильная, самостоятельная женщина, потерявшая своего ребенка. С трудом восстановившаяся от того горя, и сейчас я встретила брата. Который вернул, напомнил мне всю боль, которую я тщательно прятала столько лет в груди.
Я кулаком стучу по своей груди, хочу чтобы провалилась боль, которая сейчас застряла в горле, давит, сковывает грудь и не дает мне сказать хоть слово.
Я раскрываю объятия, хочу чтобы Самир сам обнял меня и жду… что он отстранится. Потому что слабо верю, что он обнимет меня, воспитанный теми правилами и устоями, вряд ли примет меня такую, столь изменившуюся.
Но он обнимает. И громко плачет, не сдерживая себя.
Слезы прорываются и льются из глаз рекой. Я отстраняюсь, чтобы лучше рассмотреть его. Глажу по волосам и отросшей щетине, опять обнимаю. И снова отстраняюсь, потому как Самир отстраняется, чтобы рассмотреть меня.
—Асият, родная моя! Ты живая?
—Живая, Самир.
—Неужели это ты? Ущипни меня,— просит с болью в голосе,— ущипни, чтобы я понимал, что это не сон, что это действительно ты.
—Нет,— я плачу, сердце разрывается, причиняя тупую боль горлу,— не хочу причинять тебе боль…
—О всевышний, это она! Это точно моя сестра,— он крепко обнимает и прижимает к себе.
Мой Самир, теперь такой большой, выше меня ростом, с крепкими стальными мышцами, кажется сейчас задушит.
—Ты такой большой стал, совсем взрослый. А помнишь когда ты был маленьким, и спорил, всегда, что вырастешь и станешь больше меня? Помнишь?— плачем оба навзрыд,— я обижалась,— слова с трудом удается выговорить. Он кивает, вытирает мое лицо, своей заледеневшей ладонью.
—Ты такая красивая стала. Очень красивая. А когда я был маленьким, я завидовал, что все тебе говорили, что ты красивая. Я на зло тебе говорил, что ты не красивая. Потом, я каждый день плакал, когда ты пропала, я просил Аллаха, чтобы я смог найти тебя и сказать, что врал,— он задыхается, с трудом произносит слова,— хотел сказать, что ты красивая.
