—Куда ты?— не отстает от меня парень.— Я просто пошутил. Брось, не будь такой букой…
Только он не шутил, уверена в этом…
—Килиан,— оборачиваюсь я к нему,— найди себе другую девушку, хорошо? Ты мне нравишься, но не так, как ты того хотел бы… и не так, как ты того заслуживаешь.
—Давай я сам буду решать, чего я там заслуживаю, а чего нет,— парирует он почти жестко.— Сам вижу, что ты равнодушна ко мне, но что если время все изменит… Ты мне нравишься… очень.
Я только и могу, что упрямо мотать головой — ни к чему нам длить эти бессмысленные отношения. Мое сердце уже занято, и этого не изменить…
—Именно поэтому нам лучше все прекратить. Не хочу давать тебе необоснованную надежду…
Он смотрит на меня большими голубыми глазами, и я ощущаю себя скверной девчонкой, пинающей бездомного щенка.
—Другого любишь?— спрашивает он.— Я его знаю?
И тогда я снова разворачиваюсь и спешу покинуть это шумное место с его неуместной к моему нынешнего настроению музыкой.
—Хорошо, Ева, не отвечай, если не хочешь,— увещевает меня парень.— Но друзьями-то мы можем остаться… Обещаю, что не стану напрягать тебя своими чувствами. Не глупи… Тебе ведь понравилось есть со мной клубнику! Кто еще накормит тебя ей забесплатно… Ева, да стой ты уже!— он неловко хватает меня за руку.
—Нельзя было мне соблазняться твоей клубникой…— А потом вдруг добавляю: — Я беременна.
Рука парня, удерживающая меня, со шлепком ударяется о его бедро.
—Ты шутишь?
Шучу? Нет, слегка привираю, но ему об этом пока не скажу.
—Нисколько. Теперь ты понимаешь, что тебе, действительно, следует найти себе другую девушку?
Килиан выглядит онемевшим и сбитым с толку, мне даже чуточку жаль его. Пусть радуется, что это хотя бы не его ребенок! Собственная ложь почти веселит меня.
—Ева…
—Да?
—Я не знал.
—Конечно, ты не знал. Прости, что сразу не сказала…
—Это…
—Не стоит так волноваться,— я слегка похлопываю его по руке.— Подбросишь меня до дома?
И мы направляемся к его байку: врушка-Ева и озадаченный парень — оба одинаково погруженные в себя; мы прощаемся у моего порога кивком головы.
Следующим утром Патрик выглядит таким же, как и всегда — разве что немного более оживлен, но в остальном я не вижу в нем перемены. А перемены не преминули бы произойти, встреться он с моей матерь, разве нет? Такими доводами я и успокаиваю себя, совершая привычные уже утренние манипуляции с фрау Штайн и с беспокойством поглядывая на часы: у нее по расписанию визит логопеда, и я хочу, чтобы тот пришел как можно скорее… Часы показывают четверть десятого.
Наконец, я впускаю в дом фрау Майер и препровождаю ее к ее пациентке, а сама хватаю с полочки ключи от машины и выбегаю из дома с гулко бьющимся о ребра сердцем.
Сегодня я увижу свою маму… У меня практически темнеет в глазах, и я еще крепче вцепляюсь в руль автомобиля. У-ВИ-ЖУ МА-МУ… Произношу по слогам, как животворящую молитву.
В пиццерию я вхожу за две минуты до назначенного времени, оглядываюсь: парочка у окна увлеченно беседует между собой, одинокий парень через два столика от них читает газету — больше никого. Присаживаюсь за самый ближний столик и кладу перед собой телефон с часовой стрелкой на главном экране: тик-так, тик-так… Часы на городской башне бьют десять раз.
Проходит еще десять минут, и бить тревогу начинаю уже я сама: вдруг с мамой что-то случилось… Вдруг…
Еще десять минут: она просто попала в «пробку»…
На тридцатой минуте ко мне подходит парень с логотипом пиццерии на футболке и робко интересуется:
—Вы Ева Мессинг?
—Да,— отзываюсь я глухо, ощутив вдруг неподъемный комок сердца, ухающий прямо в живот.
—Женщина, которая была здесь до вас, просила передать вам,— и протягивает белый листок бумаги.
Белый листок бумаги! Белый листок. Я молча сжимаю его в ладони и хочу было выскочить прочь, уйти, сбежать, забиться в самый темный угол. Отругать себя за доверчивость… Только тот же парень говорит мне:
—Эта женщина просила, чтобы вы прочитали записку до того, как выйдете за дверь…
Смотрю на него абсолютно непонимающим взглядом, словно он изъясняется со мной по-китайски или, скажем, по-венгерски (слышала, это самый сложный для изучения язык), и он спешит добавить:
Она сказала, это важно.
Киваю и спешу присесть за тот же столик, за которым провела полчаса томительного ожидания… томительного, напрасного ожидания. Ноги буквально подламываются…
«Милая Ева…» Так, только не плакать, я буду сильной, как и всегда. «Милая Ева, прости, что обманула тебя, но я не хочу, чтобы ты видела меня такой… Я не та мать, которой ты могла бы гордиться, и мы обе это знаем. Прости, что не смогла лучше о тебе позаботиться… что…» Огромная расплывшаяся клякса делает последующие пару слов абсолютно нечитаемыми, и я просто пропускаю их, поскольку все это блекнет по сравнению со следующей строчкой: «Пожалуйста, позаботься о своем брате, милая, я много рассказывала ему о его сестре, и он заочно привязан к тебе. Его зовут Линус».
Я выпучиваю глаза и вскакиваю со стула. Брат?! У меня есть брат? Настоящий брат…
Парень за кассой, услышав грохот резко отодвинутого мною стула, молча тычет пальцем куда-то в сторону… Я не сразу его понимаю и лишь после разглядываю темноволосую макушку, едва-едва возвышающуюся над столешницей крайнего от меня столика — ребенок, там сидит ребенок. Мой брат? У меня екает сердце, и я стискиваю в кулаке очередное мамино послание. Может, потому я и не люблю белый цвет: не потому, что он ассоциируется с больницей, а потому что белое — нечто черное на белом — каждый раз переменяет всю мою жизнь… Я делаю несколько неуверенных шагов в сторону мальчика за соседним столиком.
—Привет,— хриплю я не своим голосом.
—Привет,— ребенок смотрит на меня слегка испуганным, но в целом доброжелательным взглядом. У него волосы на тон темнее моих и слегка вздернутый, довольно миленький носик, который так отличается от моего, и глаза голубые… Голубые глаза нашей матери. Он и не похож и похож на меня одновременно… Мой брат.
—Меня зовут Ева, я твоя сестра.
—Я знаю. Мама сказала, что ты придешь за мной…
—Правда? А где сейчас твоя… наша мама?— поправляюсь я поспешно.
—Я не знаю,— пожимает малыш плечами,— она мне не сказала. Сказала только, что я должен буду пожить с тобой…
—Ясно.
Я падаю на соседний стул и сижу в странной прострации не меньше получаса — ребенок за это время не произносит ни слова.
Я не могу в это поверить…
Это какой-то розыгрыш… Абсурдный розыгрыш.
