—Проходи. Скорее!
Я вошла и улыбнулась ему. Почти улыбнулась: от нервов я едва ли могла управлять своими лицевыми мускулами.
—Ты не должна была этого делать,— Патрик снова покачал головой.— Это только доставит нам обоим дополнительные неприятности…
От этих его слов мне захотелось заплакать, но я сдержалась. Для него, как и для мамы, я была всего лишь дополнительной неприятностью… И все-таки я взмолилась:
—Пожалуйста, не отказывайся от меня… Я не буду тебе в тягость, обещаю. Я стану делать все, что ты захочешь: убирать в доме, готовить еду… я даже могу помогать тебе в мастерской… Только не оставляй меня, умоляю.
Патрик всей пятерней взлохматил волосы на своей голове: мне кажется, моя мольба смутила его…
—Слушай, Ева,— проговорил он, не зная, как точно подобрать слова, способные смягчить горькую истину,— это невозможно…
Я тяжко выдохнула, и он присел на край дивана, указывая на место рядом с собой. Я послушно села.
—Я слишком молод, чтобы мне доверили опеку над тобой,— заговорил он с расстановкой.— У меня нет никаких прав на тебя. Кроме того, у тебя есть тетка…
—Которой никогда не было до меня никакого дела,— вставила я, чтобы прояснить этот вопрос.
Патрик тоже вздохнул.
—И все же, она ближайшая твоя родственница. А я так… никто.
—Но мама оставила меня тебе!— горячо возразила я, заглядывая в его карие глаза.
Тот снова взлохматил свои непослушные волосы, а потом все-таки посмотрел мне в глаза:
—Ты не вещь, понимаешь,— сказал он мне,— ты не вещь, которую можно передавать с рук на руки. Ты живой человек, Ева! И ты должна учиться, а не прислуживать в моем доме, как ты мне то предлагаешь. Да и дома своего у меня, по сути, тоже нет… Мне всего лишь двадцать три, хотя тебе, конечно, я кажусь взрослым и независимым, только это не так… Поэтому сама понимаешь…
—А вдруг мама вернется,— жалостливо лепечу я, понимая, что все мои надежды вот-вот пойдут прахом. Они уже разлетаются поземкой на ветру — и меня это пугает.
Патрик качает головой так обреченно, словно забивает гвозди в крышку моего гроба.
—Кое-кто видел, как она садилась в автобус до Киля,— произносит он только.— Далековато для того, кто хочет вернуться…
—Далековато,— тупо повторила я, утирая рукавом толстовки слезы со своих щек. Мама не вернется, понимаю вдруг я с новой силой, как если бы до этого еще верила в счастливый исход… И ведь верила, теперь я отчетливо вижу это, я верила в мамино возвращение до этого самого момента! Наивная, маленькая Ева.
—Обещаю, я буду навещать тебя,— пытается ободрить меня Патрик, но от его слов слезы по щекам начинают течь еще обильнее. Я смаргиваю, я сглатываю, я утираю их — я почти захлебываюсь ими.
Ах, лучше бы я и вовсе не родилась на свет — маме следовало послушаться «доброго» совета и сделать преждевременный аборт, таким как она вообще нельзя иметь детей. Кукушка, вот кто она! А я ее несчастная жертва.
—Обещаешь?— вопрошаю я сквозь слезы, застилающие мне глаза.
—Обещаю, Мартышка, обещаю навещать тебя как можно чаще!— отвечал мне тот, поглаживая по сотрясающейся от плача спине.
После этого, полагаю, я так и заснула на Патриковом плече, и разбудил меня яркий луч света, прожигающий сетчатку, как лазером,— за веки словно песка насыпали. Я пошевелила онемевшим телом и разом вспомнила обо всем…
—Хорошо, что ты проснулась,— услышала я голос Патрика и села на диване.— Я позвонил фрау Цоттманн, и за тобой скоро приедут… Хочешь тост с «Нутеллой»?
Я отрицательно помотала головой: от одной мысли о сладко-приторном шоколадном креме на подгорелом тосте у меня железным жгутом скрутило желудок. От тоски и отчаяния я буквально не могла есть… уже которые сутки.
Патрик тоже отложил недоеденный тост в сторону: моя унылая физиономия отбивала аппетит и ему… А потом за мной приехали: та самая фрау Цоттманн с поджатыми от недовольства губами и ее худосочный прихвостень, пальцы которого железными наручниками соединились на моем тонком запястье,— я была окольцована, словно редкая птичка в заповеднике. Патрик, как бы прочитав мои тайные мысли, улыбнулся виноватой, извиняющейся полуулыбкой…
—Вам следовало позвонить нам сразу же, как эта девочка постучала в вашу дверь, герр Штайн,— строго попеняла ему солидная дама в пиджаке.— Мы с ног сбились, разыскивая ее…
Уверена, они даже не знали о моем исчезновении, пока Патрик не позвонил им утром.
—А вы, Ева Мессинг, заслуживаете самого строгого наказания за свое своеволие и неповиновение общим правилам,— теперь она смотрела на меня, но я не ощущала ничего, кроме надвигающегося в своей неотвратимости одиночества и потому едва ли воспринимала ее строгие слова. Я смотрела на Патрика…— Скажите герру Штайну «до свидания» и немедленно следуйте за мной!
—Прощай, Патрик,— послушно произнесла я, пытаясь казаться старше, чем есть на самом деле.— И передавай от меня привет Хрустику — скажи я его люблю.— Хрустик был тем самым упрямым пони, на котором меня катал Патрик и которого я периодически навещала на ферме его хозяина герра Шленка.
—Так ему и передам,— убитым голосом отозвался молодой человек, а я уже была выведена за дверь, где и столкнулась нос к носу с ошарашенной фрау Штайн: ее глаза при виде меня, едва не выскочили из глазниц… Ну да, она полагала, что избавилась от меня навсегда еще три дня назад!
Я вздернула подбородок и молча прошла мимо, всем своим видом являя эталон стойкости, коим на самом деле не являлась — внутри у меня все кипело и клокотало, как в жерле огнедышащего вулкана.
Только около автомобиля я наконец обернулась, чтобы в последний раз посмотреть на Патрика… Если бы он оказался холодным и отстраненным, я бы еще смогла сдержаться, в этом я точно уверена, только он не был ни холодным, ни отстраненным: его нижняя губа подрагивала, и весь он словно скукожился и пожух, наподобие иссушенного виноградного листа — я не сдержалась и бросилась к нему сломя голову. Даже «железные наручники» худосочного не смогли удержать меня…
Я налетела на него с такой отчаянной скоростью, что парень едва удержался на ногах, и мы обнялись. Теперь уж я снова рыдала, и мне было все равно, что злобная фрау Штайн стала свидетельницей моей очередной слабости. А Патрик гладил меня по волосам…
—Ну все, хватит!— безапелляционно провозгласила фрау Цоттманн, и Худосочный снова вцепился в меня, отрывая мое тело от Патриковой груди. Ему это удалось не сразу, но он справился… с четвертой попытки.
Потом меня поволокли к автомобилю… снова. Втиснули на заднее сидение и захлопнули дверь. Я прижалась носом к стеклу и видела, как по лицу Патрика тоже бегут слезы — уверена, если бы не рука его матери, лежащая на предплечье сына, Патрик бы не отпустил меня тогда…
Он был по-своему, но привязан ко мне. Однако рука на предплечье удержала его…
