—Ева, ты ведь знаешь, что небезразлична мне, правда?— вдруг спрашивает меня Патрик, неловко засовывая руки в задние карманы джинсов.
—Ты не говорил ничего подобного, но, думаю, я догадывалась об этом…
От этого неожиданного признания у меня сбивается дыхание — не знаю, как я вообще могу еще дышать. Загадка, как ни крути… И тут он произносит совсем неожиданное:
—Я уже знал однажды одну Еву,— и вскидывает на меня внимательный взгляд.— Сколько тебе на самом деле лет? Никак не больше двадцати, я полагаю. Той тоже было бы сейчас двадцать…
—Мне двадцать шесть,— повторяю я прошлую ложь. Вот теперь я точно едва дышу… Он догадывается. Догадывается…
Патрик качает головой.
—Я ведь могу посмотреть в твоих документах. Зачем ты обманываешь меня?
И мы глядим друг на друга, каждый полный своего невысказанного укора.
—Ева,— он впервые произносит мое имя с этой особенной, другой интонацией, не такой, как обычно.— Ева Мессинг — это ведь ты?
—Не знаю никакой Евы Мессинг!— заявляю я самым категоричным тоном.— Посмотри в документах, у меня другая фамилия…
Но он никак не реагирует, лишь продолжает смотреть этим своим буравящим меня взглядом. Словно надеется наткнуться на нефтяную жилу… Нет, «фонтана» из правды ему из меня не вытянуть! Пусть и не надеется.
Но он лишь подходит ко мне, берет за плечи, заставляя закинуть голову и затеряться в янтарной глубине его источающих внимательность глаз, а потом говорит:
—Какая бы там фамилия у тебя ни была, Ева неизвестного возраста, я просто хочу, чтобы ты знала: я всегда готов выслушать тебя и помочь, если нужно. Не закрывайся от меня, ладно?
Я мычу нечто нечленораздельное, сглатываю, хриплю, откашливаюсь — в общем издаю целое множество ничего не значащих звуков, лишь бы только не сказать то единственное, что так и рвется с моего языка: люблю тебя, Патрик, как же я люблю тебя!
12 глава
Глава 12
В один из ближайших выходных дней я запасаюсь садовыми перчатками и секатором, намереваясь привести в порядок клумбы перед домом семейства Коль. Я задумала это еще в день похорон, когда смотрела на унылое запустение, от которого тревожно ныло сердце…
Мое сердце нынче вообще не в порядке: Патрик, Линус и старики Коль поочередно вызывают в нем то одну, то другую гормональные бури, последствия которых неизвестны даже мне самой.
Порой я полночи ворочаюсь в постели, не находя себе места…
Иногда я даже не могу есть.
Например, прошлой ночью я проснулась от криков Линуса: он звал маму и заливался горючими слезами. Я успокоила его, как могла, и забрала с собою в постель — он затих, уткнувшись носом в мое плечо, и я долго лежала, пялясь в темный потолок и боясь пошевелиться. От неудобной позы занемело все тело… и сердце, кажется, тоже. Я не знаю, что будет дальше между мной и Патриком — я просто не хочу об этом думать — я в первую очередь волнуюсь за брата. Он, наконец, осознал, что мама может не вернуться…
Мы выходим с ним рано утром, рассовав по карманам целый пакетик жевательных конфет, и уплетаем их всю дорогу, оглашая притихшие, сонные улицы веселым перезвоном наших голосов.
Линус рассказывает мне, как мама водила его кататься на каруселях и как ему понравилось летать вверх-вниз, подобно самолету — я обещаю покатать его на пони. Говорю, что это ему понравится никак не меньше каруселей, и Линус радостно мне улыбается.
Наконец мы подходим к дому моих бабушки с дедушкой (я все еще пытаюсь свыкнуться с этой мыслью), и я толкаю калитку… В мои планы не входит будить их нашим ранним визитом, и поэтому мы с братом беремся выдергивать сорняки, развлекая друг друга пересказом волшебных сказок. На сказке про Рапунцель, когда гора травы достигает размеров маленького Эвереста, калитка за нами хлопает, и фрау Коль, удивленно вскинув посеребренные возрастом брови, всплескивает руками:
—Что это вы тут делаете, ребятки? Вот удивили так удивили…
—Мы делаем красоту!— заявляет Линус, светя дыркой на месте передних зубов.
—Красоту?— улыбается фрау Коль.— Ну так это дело хорошее, а за хорошее награждать надо… Вы завтракали? Я вчера пирожки с повидлом пекла. Хотите?
Линус машет чернявой макушкой, и фрау Коль, отперев входную дверь, приглашает нас в дом. Я стаскиваю перчатки и следую за ней.
—Мы думали, вы еще спите,— произношу я, проходя на уже знакомую мне кухню.
—Нет, я была на могиле Тобиаса,— совсем тихо отвечает старая женщина.— Полила там цветы да с ним поговорила… При жизни нам редко это удавалось.
—Мне очень жаль,— только и могу прошептать я, но фрау Коль отмахивается:
—Не бери в голову, девочка. Давайте лучше чай пить!
—А где ваш муж? Разве его тоже нет дома?— любопытствую я, подавая Линусу золотистый пирожок с повидлом.
Старушка одаривает меня «букетом» из вскинутых к небесам глаз и насмешливой полуулыбки.
—Ингольф у себя в мастерской,— говорит она мне.— Когда была моложе, ревновала его к столярному станку.— И другим тоном добавляет: — Со смерти Тобиаса он там днюет и ночует. Работа помогает ему забыться… Каждый скорбит по-своему, милая, каждый скорбит как может… Подливай еще кипяточку, не стесняйся.
Потом долго глядит вглубь своей кружки с чаем и наконец произносит:
—Хорошо, что вы решили навестить нас с Ингольфом… Приходите почаще. Мы с ним теперь совсем одни остались и навещать нас больше некому.
Это печальные слова, и я вдруг отзываюсь на них совсем неожиданным:
—У нас с Линусом тоже никого нет.
—А как же ваша матушка?— удивляется фрау Коль.— Разве не ты говорила, что она лишь на время оставила мальчика на тебя…
—Я солгала,— признаюсь честно, отпивая глоток ароматного чая.— Мама больше не вернется…
Старушка глядит на меня с такой жалостью во взгляде, что мне становится не по себе. Может, не стоило ей признаваться: вдруг это каким-то образом дойдет до Патрика… Хотя, если подумать, он с Колями не в ладах, так что, наверное, и бояться нечего, а поделиться с кем-то хотелось. Так пусть же это будет фрау Коль, моя родная бабушка, если подумать.
—Ох, милая, это так грустно… Как такое могло произойти?
—Я не знаю,— качаю головой.— Меня она тоже в свое время бросила… Долгое время я ненавидела ее за это, но теперь ненависть ушла — пусть живет как хочет. Мне все равно. Лишь бы Линус смог скорее забыть о ней…
И тут старушка говорит:
—Знавала я одну девицу, Ясмин Мессинг,— она жила тут в Виндсбахе — которая тоже бросила своего ребенка на чужих людей… Сердце разрывается, когда думаешь о таком! Бедняжки мои, хотите еще пирожков? У меня тут много, не стесняйтесь.
Упоминание имени матери заставляет меня крепче стиснуть свою чайную кружку — еще чуть-чуть и она брызнет осколками… Я почти жду этого, если честно. Но кружка выдерживает…
