Мамы здесь может и не быть, я осознаю это достаточно хорошо, но все же не могу избавиться от выматывающего душу волнения: а вдруг… Прохожу одну, вторую, третью линию автодомов: люди смеются, переговариваются, поглощают нехитрую пищу, машут мне руками, словно давней знакомой — все, все они кажутся такими счастливыми, а я едва могу дышать. Наверное, со стороны я похожа на серийного убийцу, высматривающего свою несчастную жертву: лицо неживое, застывшее в восковой неподвижности — страшное. По крайней мере именно так я его и ощущаю…
Четвертая, пятая, шестая линии автодомов — мамы я не вижу. Отчаяние начинает постепенно одолевать меня, и тут я слышу этот смех… Громкий, с легкой хрипотцой на выдохе. Ясмин. Так смеялась Ясмин, моя мама, я это помню. Ноги, приросшие было к гравиевой дорожке, устремляются вперед по направлению этого смеха… Я вся — оголенный нерв и удесятеренный в разы слух.
Моя мама тут — Линус был прав. Он не ошибся…
Мама.
Она стоит у видавшего вида кемпера с черным росчерком молнии по правому боку и лыбится какому-то парню с оголенным торсом, поигрывающему перед ней своими не сказать чтобы особо впечатляющими бицепсами. Меня она не видит и продолжает вести пальцем по волосатой груди парня, устремляя свое движение по нисходящей вниз…
Я перестаю дышать.
Мама так изменилась и осталась прежней одновременно: все тот же завораживающий смех, но, боже мой, насколько изменившееся лицо… Обрюзгшее, утратившее яркие краски лицо сорокалетней женщины с броско накрашенными губами, которые словно стремятся возместить недостаток цвета в ее вылинявше-поблекших глазах.
—Деточка, хочешь присоединиться?— замечает меня, наконец, мамин ухажер и одаривает маслянистым взглядом своих насмешливых глаз.
И тогда мама тоже замечает меня…
Ее глаза, в окружении сеточки тонких морщин, вспыхивают на мгновение и гаснут, словно далекие звезды из другой галактики, удивление сменяется принятием — и вот она уже раскидывает руки, как бы приглашая меня броситься к ней в объятия… И делает это так естественно, словно и не было наших девяти лет разлуки, словно мы с ней расстались только вчера, когда она отвела меня переночевать у подруги… Не могу в это поверить, но и противиться притяжению этих рук не могу тоже: срываюсь с места и зарываюсь носом в мамины волосы, пахнущие персиковым шампунем и толикой никотина.
Это почти как сон, наполненный яркими красками лета и запахами стоялой воды, древесного угля и свежесваренного кофе…
Мама.
—Здравствуй, принцесса!— незнакомка с лицом моей матери щиплет меня за щеки и улыбается с такой беззастенчивой открытостью, что я сама вдруг начинаю испытывать вину за те годы ненависти, которые у меня были по отношению к ней. Подумаешь, бросила свою одиннадцатилетнюю дочь — да разве есть в этом хоть что-то особенное, да бросьте вы, право! Это ведь так естественно.
—Здравствуй, мама.
Парень с голым торсом автоматически куда-то испаряется, и вот мы уже входим в трейлер с черной молнией по боку, и мама предлагает мне чашечку кофе. Я соглашаюсь — не потому что хочу ощутить горечь от свежезаваренного напитка, нет, горечи мне нынче хватает и в жизни, просто мне необходимо успокоиться, осознать наконец, что мама… живая, из плоти и крови… стоит предо мной и готовит нам утренний кофе с размеренной неспешностью разморенной солнцем отпускницы.
—Как ты меня нашла?— интересуется она как бы между прочим, засыпая молотые кофейные зерна в почерневшую от долгого использования турку и пристраивая ее на походной печке.
—Случайно… Линус проговорился.
—А… Ясно.
Мне так много хочется ей сказать, что я не знаю, о чем спросить в первую очередь, мысли скачут, обгоняя одна другую…
—Мама, почему ты меня оставила?
Как же долго я мечтала получить ответ на этот вопрос, и вот, задаю… с дрожью в голосе. Ясмин даже не оборачивается, продолжая колдовать над своим угольно-черным напитком, от одного запаха которого у меня уже кружится голова. Наверное, потому что я сегодня не завтракала… и перенервничала… и вообще…
—Я хотела как лучше, принцесса, ты ведь понимаешь, правда?
Нет, не понимаю и потому отрицательно мотаю головой: я мыкалась по приемным семьям, какое же благо она усматривает в этом для меня…
—Я оставила тебя с Патриком,— добавляет мама как бы объясняющим все тоном.— Он был хорошим парнем, способным о тебе позаботиться…
Все это время она не смотрит на меня, и радость от встречи с матерью сменяется во мне чем-то далеко не столь радужным…
—Он был чужим для меня человеком!— не сдерживаю я своего раздражения.— Никто бы никогда не позволил ему воспитывать меня, мама. Об этом ты разве не подумала, подкидывая меня ему, словно кукушка — своего детеныша?
Женщина опускает глаза и впервые демонстрирует что-то вроде раскаяния, но ее следующие слова буквально выбивают из меня весь воздух:
—Я была так молода, Ева, не осуждай меня, милая, прошу тебя.
—Тебе было двадцать семь,— только и могу, что покачать головой.— Не так уж и мало, если подумать…— А потом не без горечи добавляю: — Мне сейчас на порядок меньше, однако ты посчитала меня достаточно взрослой для того, чтобы воспитывать твоего ребенка… Кстати, Линус очень скучает по тебе, если тебе, конечно, это интересно.
Кофе пенится и с шипением проливается на эмалированную поверхность, Ясмин стремительно снимает его с огня. Обжигается, трясет обожженной рукой… Я, как зачарованная, слежу за ее примитивными действиями, слишком расстроенная, чтобы сочувствовать. Неожиданно хочу убежать и больше никогда ее не видеть… Сглатываю, прогоняя мгновенную панику.
—Линусу будет лучше с тобой, ты не такая, как я.
—Мама, ему шесть лет, а ты бросила его, не сказав ни слова…
—Я сказала…
—Что ты ему сказала?— горячусь я.— Что скоро вернешься? Что это только на время? Так мы обе знаем, что это ложь, а он будет ждать… Нет ничего хуже напрасного ожидания, я знаю это на собственном горьком опыте, мама!— слезы почти готовы брызнуть из моих глаз, и бороться с ними становится все труднее.— Лучше бы ты сразу сказала ему правду, пусть бы он перестал тебя ждать… Пусть бы забыл, что ты вообще у него была.
—Ева…— Ясмин закрывает лицо руками, и мне хочется верить, что она плачет, ведь слезы стали бы доказательством ее человечности, которой, боюсь, моя мать лишена полностью. Разве можно оставаться человеком, будучи плохой матерью? Даже быть плохой матерью, думается мне, лучше, чем быть матерью-кукушкой, готовой с легкостью расстаться со своими детьми, променяв их на тестостерон и волосатые ноги… Я не могу этого понять — я, действительно, другая.
—Ты знаешь, я тебя простила,— произношу я наконец.— Простила, но понять никогда не смогу… А Линусу, действительно, будет лучше со мной, я позабочусь о том, чтобы он как можно скорее забыл о тебе.
—Ева…
