—О… я даже не знаю. Это, вроде как, не совсем правильно…
Килиан вздыхает:
—Согласен.— И снова глубоко задумывается.
—В чем проблема-то?— решаюсь выяснить причину его задумчивости.— Может, я смогу чем помочь.
Его лицо мгновенно проясняется, и парень говорит:
—Мне сейчас не совсем с руки отправляться на почту, да и закрыта она уже… А письмо хотелось бы отправить именно сегодня. Может у тебя дома марка завалялась, сможешь подсобить?
Марка дома, действительно, «завалялась» — не могу же я отказать Каролине в таком деликатном деле
—Хорошо, давай конверт.— Но Килиан снова мнется:
—Так я его как бы только на компьютере набрал. Поэтому и спрашивал…— И сразу же предлагает: — Может, зайдем в кафе? Я быстренько все перепишу и отдам тебе. Договорились?
Делать нечего: соглашаюсь и на это. Перекидываю ногу через байк и с ужасом думаю, что будет, если кто-нибудь донесет Патрику о моем нынешнем безрассудстве. Хотя… если припомнить его реакцию на мой рассказ о встрече с Килианом на берегу, может, он и не обратит на данный факт никакого внимания…
—Держись крепче,— велит мне парень, когда я все еще размышляю, за что бы получше ухватиться. И стоит ему сорваться с места, как я обхватываю его поперек талии, и сомнения разрешаются как бы сами собой… Ветер треплет волосы. Холодный осенний воздух жалит кожу лица. Все звуки, кроме грохота мотоцикла, перестают существовать… Серая лента дороги призрачным серпантином вьется передо мной. Удивительное чувство свободы!
… Я чувствую разочарование, когда Килиан сбрасывает скорость, и тормозит около маленького кафе на окраине города. Хорошо, что он не привез меня в «Шваб»: с тем местом у меня нынче связаны не самые приятные воспоминания. Мы занимаем свободный столик у окна, и мой спутник заказывает клубничный пирог.
Я сразу же вспоминаю наши летние поездки на клубничное поле его сестры, и щемящее чувство чего-то минувшего теснит грудь с особенной силой.
—Ты пока ешь,— говорит он мне,— не стесняйся. А я быстренько все перепишу…— Вынимает из внутреннего кармана ручку, сложенный листок набранного на компьютере текста и чистый лист бумаги.
Пишет он быстро… Ручка так и скользит от края до края, словно заправская балерина. Мне очень хочется подсмотреть, о чем же он пишет Каролине, особенно в таком стремительном темпе, да еще в таких огромных количествах — лист уже исписан больше, чем наполовину — однако подсмотреть я не решаюсь. Просто пялюсь то на ранние сумерки за окном, то на его сведенные в задумчивости брови и с тоской понимаю, что мне-то никто и никогда любовных посланий не писал… не совершал ради меня безумств и не звал в неведомые дали на поиски идиотских приключений.
Припоминаю, как, тогда еще тринадцатилетние, мы с Каролиной отправились на поиски приключений в ближайшую деревню: заплутали в лесу, оголодали, страшно испугались… и родители приехали за нами по первому же звонку. Луиза даже не ругалась, только Петер попенял за глупое поведение, к счастью, ничем плохим нам не аукнувшееся.
—О чем думаешь?— интересуется вдруг Килиан, и я замечаю, что он закончил писать и глядит на меня с улыбкой.
—Да ни о чем особенном, так, вспомнила кое-что,— смутившись, отвечаю на его вопрос, и он отзывается:
—Похоже, это было хорошее воспоминание. Ты улыбалась.— И после секундной заминки добавляет: — Все лучше, чем слезы.
Меня буквально подбрасывает со стула: я не собираюсь обсуждать свою глупую истерику.
—Ты закончил?— осведомляюсь холодным тоном.— Мне давно пора домой.
Килиан протягивает сложенный листок бумаги.
—Прости, конверт я не захватил. Сможешь, сама его запечатать?
Я с недовольством засовываю тот в свою сумку, мол, эти влюбленные нынче такие беспечные. Ни стыда, ни совести! Ощущаю себя всамделишным Амуром, осталось только обзавестись колчаном со стрелами и маленьким луком.
Уже на улице Килиан неловко касается моей руки:
—Послушай, Ева, у тебя все хорошо?— спрашивает он.— После того раза… ну ты понимаешь, я постоянно думаю об этом. Патрик чем-то тебя обидел? Мне можешь рассказать: я твой друг, ты же знаешь.
Мой друг… Я пробую это словосочетание на вкус. У меня так мало настоящих друзей!
Килиан — мой друг.
—Все хорошо,— отвечаю, как можно искреннее.— Произошло маленькое недоразумение, но сейчас все снова в порядке. Спасибо, что беспокоишься, но, правда, не стоит. Поехали лучше домой!
Мы снова садимся на мотоцикл, несемся по темным улицам, и Килиан, не сговариваясь, ссаживает меня в двух улицах от нашего с Патриком дома — понимает, что мне лишняя огласка ни к чему. И, уже прощаясь, протягивает клочок бумажки с номером своего телефона:
—Если будет необходимость в передаче нового послания — просто позвони. Не обязательно идти к нам домой!
—Хорошо.
Я стискиваю бумажку в кулаке, и Килиан снова протягивает руку
—До встречи,— говорит он, слегка встряхивая нашими руками.
Потом я ухожу, продолжая ощущать его взгляд, провожающий меня в темноту, и слышу звук заголосившего мотоцикла уже у калитки своего дома.
Поднявшись к себе, я вынимаю из сумки полученный от Килиана лист бумаги, и едва пересиливаю себя, чтобы не заглянуть в него хотя бы одним глазком. Искушение настолько велико, что даже кончики пальцев покалывает…
Всего лишь гляну начало… так, самую малость…
—Ева, смотри, что у меня есть!— голос Линуса приводит меня в чувства, и я стремительно запихиваю письмо в конверт и заклеиваю его во избежание соблазна.
Все, теперь можно выдохнуть и снести конверт к почтовому ящику…
Только в тот самый момент я и понимаю, что купить марку можно было и в почтовом автомате.
24 глава
Каролина, напустив на себя таинственность, умолчала о содержании первого, полученного от Килиана письма. Мне безумно, просто безумно хотелось узнать, что же он ей написал и в каких выражениях, но спросить о том у Каролины, проявив тем самым неуместное, как мне казалось, любопытство, я не решалась. А сестрица, словно ощущая мое невысказанное «хочу», лишь махала белым листком перед экраном своего компьютера, тем самым распаляя мое любопытство еще сильнее.
Она заметила только, что послание превзошло все ее самые смелые ожидания, и что Килиан — ее собственные слова — «умопомрачительно сильно ей очарован». Да-с, полагаю, так оно и было… Стоило только припомнить, с каким остервенением он строчил ей это послание за столиком затрапезной кофейни!
Эта мысль была какой-то неправильной, терпкой на языке, с горьким привкусом жженого миндаля… И когда Каролина сказала:
—А теперь давай писать новое письмо,— я с трудом не огрызнулась в ответ.
