–Вылезай,– сказал он.– Иди направо доплощади иждитам.
–Ждать? Чего?
–Увидишь.
Я спрыгнула натротуар исразу услышала музыку. Фургон отъехал, аяпошла направо. Площадь находилась метрах вста пятидесяти ибыла слышна тем больше, чем ближе я кней подходила. Прямо перед ней улочка слегка поворачивала, так что картинка появилась передо мной существенно позже звука– каквстарых телевизорах, которые нуждались впредварительном разогреве.
Накрошечной сцене посреди небольшого сквера– изтех, где молодые мамаши изсоседних домов выгуливают младенцев– стоял парень вджинсах, клетчатой рубахе иширокополой шляпе ипел, подыгрывая себе нагитаре. Нехитрый набор его оборудования– микрофон настойке, усилок идва небольших динамика– безпроблем уместилсябы, да, видимо, иумещался, вбагажнике легкового автомобиля, вкотором этот бродячий менестрель разъезжал погородам ивесям.
Судя пообшарпанности динамиков, ему далеко невсегда доставалась настоящая сцена; временами наверняка приходилось довольствоваться пешеходной улицей, ато иподземным переходом, итеперь, заполучив всвое распоряжение целую площадь, артист изовсех сил старался соответствовать высокому статусу. Онпел по-немецки, так что ядаже приблизительно непонимала содержания песен, ноих мелодичность выгодно отличалась отлающих интонаций, которые мне порядком поднадоели занеделю пребывания всквоте.
Публика подпевала, хлопала втакт, акое-кто иприплясывал. Состав иобъем аудитории полностью соответствовали скромному масштабу певца. Если несчитать тех, кто высунулся изокон окружающих зданий, слушателей собралось человек сто, небольше: уже упомянутые мамаши сколясками, случайные прохожие, молодые парочки, домохозяйки, приостановившиеся напять–десять минут подороге вбакалею, пожилые завсегдатаи соседнего кафе, прервавшие потакому случаю ежедневную партию вкарты. Расположившийся недалеко отсцены передвижной киоск бойко торговал горячими сосисками ипивом.
Артист энергичным аккордом завершил песню, раскланялся итутже затянул новую. Стоявшая рядом сомной девушка улыбнулась и, что-то сказав, уставилась наменя вожидании ответной реакции.
–Извините, непонимаю,– смущенно проговорила япо-английски.
–Туристка?
–Ага.
–Нравится? Нам тоже. Онтут часто поет.
–Очем?
Девушка пожала плечами:
–Обычная музыка-фолк. Старые песенки опрежней жизни. Новые песенки опрежней жизни. Главное, что опрежней. Это ихорошо… Подожди-ка…
Она вдруг вскинула голову, какбудто расслышав что-то тревожное. Толпа колыхнулась иподалась всторону отсцены.
–Антифа!– закричал кто-то.
–Антифа!.. Антифа!.. Антифа!..– повторили десятки голосов.
Моя собеседница впанике рванулась куда-то вбок, нопотом, видимо, спохватившись, обернулась комне.
–Беги! Слышишь?! Беги, скорее!
Еезаглушил нарастающий шум атаки, сложившийся изслитного нечленораздельного рева, угрожающих выкриков ибезумного визга. Всё началось настолько неожиданно, что яне сразу связала происходящее спарнями, которые четверть часа тому назад сидели замоей спиной вкузове фургона. Ноэто были именно они: молодчики вчерных кожаных куртках ичерных штанах, заправленных ввысокие армейские ботинки. Только теперь стало ясно, каксильно я недооценила решимость ибоевую квалификацию этих фашистов. Насамом деле, они совсем непоходили насимфонический оркестр, сколькобы гобоев нибыло свалено вих уродской марксистско-ленинско-карподкинской библиотеке.
Еще глупее смоей стороны было посмеиваться надбитами икастетами вих умелых руках… Пока яслушала парня сгитарой, они высадились где-то неподалеку, потихоньку окружили площадь, азатем, прикрыв морды черными чулками-балаклавами, покоманде, стрех разных сторон набросились насобравшихся там людей. Наверно, так атакует стадо разъяренных носорогов. Сквер наполнился воплями избиваемых.
Певец метнулся было ккиоску, нополучил поколеням бейсбольной битой иупал. Покатилась поземле широкополая шляпа. Взметнулась ввоздух и, обрушившись наголову хозяина, простонала раздробленная гитара, предсмертно взвизгнул усилитель, разлетелись вщепки динамики. Упавших топтали, ате, кто удержался наногах, пометавшись меж битами, кастетами исапогами, находили спасение вближней комне улице, где вродебы небыло фашистов. Наверно, мне тоже следовало какможно скорее убежать, нояпочему-то немогла шевельнуться и, прижавшись спиной кстене, смотрела настрашную картину избиения.
Где-то поблизости взвыла полицейская сирена. Я повернулась наэтот исполненный надежды звук итолько тут заметила идущего комне штурмовика. Нас разделяло небольше десяти метров. Оннебрежно поигрывал бейсбольной битой, прикидывая, куда ударить сначала. Веселые серые глаза впрорези балаклавы ловили иоценивали каждое мое движение. Вот ивсё, пронеслось уменя вголове. Это жнадо суметь так глупо заработать дырку вчерепушке. Ихорошо, если только дырку…
Ядаже недумала сопротивляться: теперь наменя шел некакой-то там сельский дурачок, которого можно вырубить, лягнув понадкостнице. Этого фашистского пса, специально натасканного науличные бои, обмануть неполучится. Нужно просто присесть, закрыть голову руками имолиться… Краем глаза следя заразмахом биты, ясползла постене, итут неведомо откуда взявшаяся массивная фигура насекунду-другую застила мне свет божий. Еще один штурмовик? Уже вполном отчаянии яне нашла ничего лучше, чем зажмуриться вожидании удара.
–Бетти! Вставай, быстро! Бетти, мать твою так иразэтак! Даочнисьже ты, черт тебя побери!– Кто-то бесцеремонно тряс меня заплечо иматерился…
Матерился наиврите! Намоем родном иврите! Яоткрыла глаза. Штурмовик лежал совсем рядом, буквально умоих ног. Лежал неподвижно, неловко подвернув ногу, каклежат только трупы. Незнакомец всером плаще легонько хлестнул меня пощеке.
–Чего дерешься?– обиделасья.
–Вставай, ну… А, чтоб тебя…
Еще более непочтительно помянув мою пропащую матушку, он наклонился ис неожиданной легкостью оторвал меня отземли. Следующие минуты три япровела всостоянии, именуемом «полное опупение». Это жнадо, чтоб вот так вот: взвалить меня наплечи, какпленную сабинянку, какбык– Европу, итащить– причем бегом!– поулице, наглазах увсего мира… Дамыслимоли такое, бабоньки?! Возможно, когда-то враннем младенчестве кто-то вынужденно брал меня наруки, ая вынужденно подчинялась, хотя наверняка орала приэтом благим матом. Ксчастью, моя сознательная память непростиралась настолько далеко. Сучетом этого можно было безтени сомнения утверждать, что никто, никогда ини прикаких обстоятельствах непоступал сомной столь бесцеремонным образом.
–Опусти!– приказала ябыку, кактолько более-менее пришла всебя.
–Что?
–Опусти меня немедленно, мать твою…
–Воттолько этого ненадо,– поспешно перебил он ипоставил меня наноги.– Мою маму нетрожь, очень прошу. Идти можешь? Тогда вперед.
Внапряженном молчании мыминовали несколько перекрестков.
