Но выхода не было, иначе твари через четверть мгновения разорвали бы меня на части.
И я позволил…
Мне показалось, что волна силы, вырвавшаяся из меня, разорвала меня, вывернула наизнанку. Так рушится ненадежная плотина под кошмарным давлением воды, стремительно разваливаясь на части.
Но это сработало!
Обоих телекинетиков та невидимая сила внезапно подняла вверх, развела в стороны – и ударила друг об друга…
В междумирье в плане расчлененки, видимо, какие-то очень свои физические законы. Раздался смачный звук, с каким гигантский отбивочный молоток мог бы опуститься на тушу кита, и наверху в тумане повисла кровавая люстра, состоящая из переплетения тончайших алых нитей, на конце каждой из которых трепетал и подрагивал бесформенный кусок мяса…
Со стороны это выглядело одновременно жутко и красиво, но этим благолепием я наслаждался пару секунд. А потом мои ноги подкосились. Я рухнул на колени и понял, что не могу даже пошевелиться. Так чувствует себя умирающий в последние мгновения перед смертью: осознает, что все, трындец, Сестра приближается, которую никто не видит, кроме него,– а поделать ничего не может. Я умирал, я знаю…
Но спокойно сдохнуть мне не дали.
Перед моим затуманивающимся взглядом возникла мерзейшая с виду харя с растопыренными ротовыми щуплами, два из которых были оторваны наполовину и кровоточили:
–Подыхаешь?– осведомилась харя.– А не время, мать твою, подыхать. Выбираться надо.
Я был бы и рад ответить Шахху, мол, отвянь, чудовище, дай помереть спокойно, но язык не поворачивался. За несколько мгновений перед смертью не до разговоров как-то.
–Ага,– сказал ктулху.– Значит, все-таки решил дуба дать. Ладно. Значит, она тебе больше без надобности.
И, схватив меня за руку, оплел мое запястье своими щуплами. Послышалось чавканье, руку кольнула далекая боль, словно не моя. Ну и наплевать, пусть хлебает. Мне теперь кровь и правда ни к чему. Без нее как-то получше даже стало. Легко. Тело будто исчезло, и я совсем уже приготовился было отъехать в мир предсмертных грез, как вдруг случилось неприятное.
Сквозь белесую дымку, начавшую застилать мой взгляд, я увидел, что ктулху, напившись, зачем-то полез в мой рюкзак, достал оттуда моток капронового шнура, отгрыз от него кусок, завязал на концах обрывка две петли, одну затянул себе на поясе, другую зачем-то накинул на меня – и выпал из моего поля зрения.
А потом меня рывками потащило по неровной поверхности междумирья. Очень неприятное ощущение, кстати, не способствующее чинному и возвышенному умиранию. Видимо, Шахх, нахлебавшись моей крови, с новыми силами ринулся вновь пробивать проход сквозь туман, я же в процессе этого болтался сзади, как баржа за буксиром, считая ребрами кочки, выбоины и какие-то выступающие наружу корни деревьев, которых поблизости решительно не наблюдалось.
Приложившись пару раз черепом об такие корни, которых тут было до фига, я, преодолевая ужасную слабость, даже попытался встать на ноги – но не смог. Упал, и, смирившись со своей участью, благополучно вырубился. А может, даже и сдох, что однозначно лучше отключки, за которой обычно следует продолжение затянувшегося кошмара, называемого моей жизнью.
* * *
–Ну что, продрыхся?
Не сдох я, значит. Грустно, но делать нечего, придется смириться с этим неприятным фактом. И даже попытаться приподнять веки, по тяжести сравнимые с броневыми плитами.
Харя никуда не делась, разве что из обрывков оторванных щупалец торчали розовые отростки длиной с мизинец. Ну да, у ктулху регенерация – обзавидоваться…
–Продрыхся,– кивнул Шахх.– По морде лица вижу. И оклемался. Работает, значит, мокрица-то.
–Что работает?– поморщился я, приподнимаясь на локте.
Надо же, после того, что случилось в междумирье, я точно должен был сдохнуть, а не чувствовать себя словно в понедельник после хорошо отмеченного накануне дня рождения: во рту сухость, голова тяжелая, руки-ноги ватные, но если сделать над собой усилие и собраться в кучу, то можно и на работу идти…
–Саркофаговая мокрица,– пояснил Шахх.– Не слышал, что ли? Ее, по легенде, какой-то сталкер, добравшийся до Саркофага и опупевший от голода и жажды, поймал и выпил. Она мясистая, водянистая, вот он ее в рот как из тюбика и выдавил всю. И тут же, осознав, что наделал в состоянии помутнения сознания, хотел застрелиться, чтоб помирать не так больно было. Но вдруг понял, что у него почти мгновенно и сил прибавилось, и мозги прочистились от пси-излучения, которое там крышу сносит не хуже торнадо. Дошел тот сталкер потом до Монумента или нет, история умалчивает, но про мокрицу с тех пор известно. Я в тебя две штуки впоил, пока ты в предсмертных конвульсиях корчился. Еще одна осталась. Будешь? Если их в сознании употреблять, от них толку больше, проверено.
Я посмотрел вниз, куда указывал когтистый палец ктулху, и лишь мощнейшим усилием воли сдержал желание блевануть дальше, чем вижу. В грязной миске скрючилась уродливая блестящая сосиска толщиной с мое запястье, с членистыми ножками и маленьким человеческим лицом.
–Чо, реально никогда не видел?– удивился Шахх, глянув на мое лицо, перекосившееся от омерзения.– Хотя места надо знать, так просто их гнездо не найти. Ну так чего, выпьешь для окончательной реабилитации? Берешь за середину и просто давишь. Сок сам пойдет, только пасть подставляй и не перепутай, с какой стороны сок пойдет. Не с той, где лицо, если что.
–То есть ты хочешь сказать, что напоил меня соком из задницы этой твари?– медленно произнес я, из последних сил сдерживая рвотные позывы.
–Из двух,– уточнил Шахх, кивнув на две смятые оболочки, валяющиеся на полу, которые я сперва принял за какие-то тряпки.– Одной мокрицей я б тебя, считай, с того света не вернул. Пришлось твоей крови хлебнуть, ты уж не обессудь, иначе я бы наши задницы из междумирья не вытащил.
–А из рюкзака пакет с кровью достать было никак?– поинтересовался я.
–Долго,– пожал плечами мутант.– Да и потом, я ж тебе уже говорил, что живая кровь работает гораздо лучше консервированной.
И, предвидя мой вопрос, быстро добавил:
–В ктулху ты опять от этого не превратишься – иммунитет у тебя выработался после того раза. Оттого кровь невкусная. Пил и давился, уговаривая себя, что надо и что другой нет и не предвидится.
–Сочувствую,– сказал я, усилием воли загоняя тошноту обратно в желудок.– Третью пить не буду, обойдусь.
–Ну, как хочешь,– пожал плечами Шахх.– Мы, мутанты, не гордые, нам они тоже на пользу.
После чего взял мокрицу саркофаговую с тарелки и, целиком запихав себе в пасть, принялся жевать, смачно подчавкивая и театрально жмурясь от удовольствия,– видимо, чтобы я понял, какого счастья лишился.
Я отвернулся, чтоб не видеть его довольной хари, и попытался понять, куда он меня притащил.
Когда-то это наверняка был ухоженный бревенчатый деревенский дом, жителей которого эвакуировали после Чернобыльской аварии. То, что Шахх притащил меня в Зону моего мира, сомнений не было – на загаженном, потемневшем полу валялись обрывки советских газет, пустые консервные банки и осколки от разбитых бутылок. Когда-то белая печь была расписана нацарапанными углем похабными надписями, а также знаками радиационной и биологической опасности. А в углу была навалена куча подсохшего дерьма, которую за один раз сотворить сможет разве что трехметровый головорук после того, как сожрет с пяток сталкеров: то есть гадить в тот угол ходили не раз. Короче, ошибки быть не могло – так паскудить в доме, пусть даже заброшенном, люди могут только в моей вселенной. Во всяком случае, в других я подобного свинства не замечал.
