Она притянула его, широко раскрывшего глаза, к его замызганной кровати, взяв мужчину за руки, не давая ему откинуть грязные меха. Она уложила Бирмуна и раздела одновременно с собой, касаясь каждой части его, скользя по его коже своей и всем телом извиваясь, как делала столько раз наедине в подворье – но сейчас тепло и близость омывали ее словно летнее солнце.
Мир исчез, когда они соединились. Не стало ни Богини, ни Ордена Гальдры, ни зимы, ни «ночных людей», ни волков за окном. Только Бирмун, и его чресла, и ее ноги вокруг него, и их сомкнутые губы, пока он вколачивался в нее и стонал. Когда все закончилось и он лег рядом, тяжело дыша, она прижалась ухом к его груди и слушала стук его сердца.
О, мой Миша, подумала она и сдержала слезы. Мы были слишком юными, а мир слишком суровым. Она гладила волосы и кожу Бирмуна, пока утихал ее трепет, и впервые за много недель обрела сон без неудобств, радуясь, что хотя бы на одну ночь она в безопасности и жива, и надеясь, что ее сны будут заполнены только сердцебиением любовника.
Его утренний взгляд сказал ей, что она поступила правильно. Дала стряхнула с себя тепло и зачатки любви к нему и заперла их за стеной веры и воли, объяснив, что ее тело есть дар Богини – и что его можно заслужить снова.
В течение следующих трех недель Бирмун и его люди забрали по меньшей мере двадцать недостойных жизней; Дале было не важно, чьих именно. «Ночные люди» расчленяли трупы и хоронили в канавах или разбрасывали вместе с навозом на полях. Они переходили от пылких бахвалов к работягам – от юнцов, торопливым шепотом болтавших про свои успехи, до мастеров, обсуждавших свои ремесла. С каждой ночью и каждым убийством мужчины как будто успокаивались и сидели ровнее в своем зале, медленней пили и больше шутили. Они постигли, что мужчина может убить или умереть вне зависимости от его положения или влияния, и Дала воочию видела, как мир перестраивался в их глазах, приспосабливаясь к этому знанию и этой убежденности, пока, вне всяких сомнений, не исказился до неузнаваемости.
А при свете Орхус охватывало безумие.
Вдовы и разгневанные семьи толпились в залах вождей, бормоча о демонах или о мужчинах в черных масках, или клянясь богами, что их отцы, братья или сожители не могли просто исчезнуть без единого слова и необходимо что-то сделать. Дала слышала все эти сплетни и новости от девушек или воспитателей, а те, в свою очередь, от сестер и кузин.
Она «вознаграждала» Бирмуна за каждую ночь ужаса, хотя ночи, проведенные без него, стали вскорости пыткой. Даже трогать себя и воображать, что это проделывает он, было недостаточно, и Дала грезила о его широкой ладони у себя на лице и волосах, когда извивается под его тяжестью; отвердых напряженных мышцах, когда он дрожит от удовольствия; онежности, когда он держит ее после. Но она не поддавалась. Она никогда не спала с ним, доколе он этого не заслужит – как бы она ни страдала одинокими ночами на подворье, увлажняясь при одной мысли о близости с ним, Дала знала: он мучается больше.
На серебро Джучи она купила еще ткани у разных продавцов, из которой смастерила куртки и штаны, перчатки и капюшоны, и «ночные люди» превратились из убийц под масками в чудовищ, окутанных тьмой. Они осмелели, ожесточились, и вскоре кровь и убийства стали для них все равно что городское дерьмо в канавах. Они убивали сыновей и отцов, братьев и дядей и внучат; сила или возраст не имели значения. Они закалывали юношей в уборных; вспарывали глотки пьяным старикам, бредущим в темноте, или припозднившимся и промокшим до нитки купцам, или ранним пташкам, катившим свои телеги до наступления рассвета. Ходили слухи, что они убивали даже младенцев у материнской груди, отрывая их от кричащих женщин и швыряя об стену. Дале было неизвестно, правда это или нет. Это было варварским и жутким, и да, возможно правдивым, и причиной была Дала, но она знала: необходимы боль и страдание, прежде чем рана сможет зажить. И вскоре Орхус научился бояться ночи.
По улицам рыскали своры закованных в доспехи слуг вождей. Богачи заколотили свои двери и окна и наняли охрану, а залы и большие поместья превратились в крепости, окруженные столбами, копьями и псами. Сами вожди обвиняли диких пастухов, Южных изгоев-разбойников или известных главарей бандитов. Но пуще всего – друг друга.
Каждого преемника или приверженца, наследователя и выгодоприобретателя в случае смерти досконально изучили. Вину возлагали на любых мужчин или женщин, которые могли бы выиграть от убийств и запугиваний. Но никто ни разу не упомянул «ночных людей». Было допустимо, что бешеный пес может укусить хозяина, но чтобы вся стая сразу? Ни один здравомыслящий человек в это не верил.
Вожди предупредили бригадиров «ночных людей» опомехах – им сообщили, какие ночи будут патрулироваться и когда именно, и какие из рек и городков, а также велели «смотреть в оба», «быть осторожными» и «сообщить нам, если увидите мужчин в группах». Бригадиры улыбнулись и дали обещание, а затем надели свои маски, выведав, где избегать дозорных.
Бирмун вербовал все больше и больше братьев. Одни брали ножи и присоединялись к резне; другие становились лжецами и сторонниками, которые прикрывали работу и помалкивали, так что вскоре их стали называть щитами остальных.
Если кто-то из убийц-в-черном был ранен при налете, такие люди прятали его и, пока лечили раны, кормили его и выхаживали вдали от любопытных глаз. За их верность и поддержку «щитам» было разрешено помогать с выбором будущих жертв.
«Они столь же ответственны?– задавалась иногда вопросом Дала.– Их тоже вознаградят за их деяния?»
Число погибших росло и достигло сотни, а возможно, и больше – Бирмун и его главные приверженцы потеряли счет убийствам. Дала была изнурена и счастлива от стольких ночей, проведенных в его постели; ее обязанности на подворье возникали и таяли в ее мозгу подобно снам, другие девушки с их мелкими жестокостями – ничто, помноженное на ничто. Дни размывались от уроков и рутинных дел, пока она ждала закат, и даже ночи слились в единый поток познания любви и удовольствия с Бирмуном.
А затем осталось две недели до выпускной церемонии. Лето почти миновало; страну пепла охватили осень, страда и сезон штормов, пока дни всё укорачивались. Избалованные девчонки подворья кутались в толстые слои шерсти, и Дала старалась никак не реагировать, когда они дрожали и хныкали. К ней не подходили, ее не включали ни в какие обсуждения иерархии либо того, как будет проходить испытание жрицы. А затем, во время стирки на берегу Божьей реки, подручная Табайи – «Кэт»– наконец пришла и попросила о встрече.
–Ты мне нужен,– выдохнула Дала, прокравшись в боковую дверь «ночных людей» иперешагивая через мужчин в отключке, сгрудившихся на грязном дереве пола.
Бирмун моргнул, посмотрел ей в глаза и встал со своих мехов, потягиваясь и прикрывая свои крепкие мускулы мешковатой тканью. Он пристегнул ножи к своим икрам и предплечьям так же буднично, как надевал сапоги.
–Говори,– сказал он,– и дело сделано.
От его тона Дала мгновенно расслабилась.
Он меня не подведет. Он никогда меня не подведет.
