–Здесь следует быть осторожным, вождь. На Юге даже игры полны опасностей.
Бирмун взглянул в странные глаза шамана, но не встревожился. Даг не был юнцом, спесивым и обидчивым. Он не доставит никаких проблем. Тем не менее, слова шамана застряли у него в голове, и он поймал себя на том, что одновременно ест и смотрит.
–Эту игру называют бэдраг,– сказал Букаяг, помедлив, и в его голосе слышалось почти презрение.– Это значит просто «обманщик» на старом Южном языке. Правила просты. Один человек выбирает камень, маленький нож или топор, другой завязывает глаза. Метатель швыряет с какой угодно силой, в какую угодно часть тела мишени. Зрители считают, и оружие бросают на счет «три». «Ослепленный» знает, что будет бросок, но не предполагает, каким оружием и куда именно. Он выбирает, стоять ему или двигаться.
Бирмун кивнул, но не понял, в чем смысл.
–Они делают ставки?
Букаяг фыркнул.
–Иногда. В нее играют, чтобы показать свою отвагу, завоевать честь, скоротать время. Игроки обычно не питают друг к другу вражды.– Он снова наклонился к огню, чтобы взять еще крольчатины.– Они бросают только камень или нож. Если выбирают нож, то целятся в руку или ногу, и если человек стоит на месте, он получает небольшую рану и прячет свою боль. Остальные промывают рану арогом и пьют за несчастного дурня. А позже будут петь ему хвалы.
–Опасность без цели…– Бирмун тряхнул головой.– Глупо, как по мне.
Шаман жевал ножку, и Бирмун старался не смотреть, как его острые, скошенные зубы вгрызаются в кроличью кость. Букаяг уставился на огонь, продолжая рассказ.
–В степях кочевники устраивают игру, загоняя коз или лошадей в хлева. Правил немного. Играют даже мальчики в возрасте десяти зим, и все носят при себе дубинки и ножи и пускают их в ход. Некоторые умирают.
Бирмун понятия не имел, что думать об этом – или об интонациях шамана. Он поерзал на мшистом валуне, который выбрал в качестве сиденья, с каждой минутой чувствуя себя все более неуютно. Букаяг теперь почти шептал.
–Ниже поясной дороги, браток, матери дают имена только младенцам, пережившим две зимы. Некоторые из присутствующих здесь мужчин потеряли не меньше десятка детей из-за болезней и стужи. Многие потеряли части своих тел из-за мороза или гниения. Некоторые оставили своих сожительниц и опустили руки, выбрав простую жизнь служения воину. Так скажи мне, вождь, с таким существованием не должно ли у людей возникнуть презрение к жизни? Глупость это или мудрость? Как еще человеку остаться в здравом уме?
Бирмун слушал шамана и чувствовал себя околдованным, как и во время песни скальда. Он пристально смотрел на этого странного человека в свете костра, говорящего так, словно все это страдание принадлежало ему – словно участь, которую он описывал, была каким-то грузом, отягощающим его плечи.
Вначале Бирмун недоумевал, зачем Дала хочет встретиться и, возможно, заключить союз с этим чудным сыном Носса. Но теперь чувствовал: уэтих двоих есть нечто общее – некое чувство бремени, ответственности. И так или иначе, он, к своему стыду, испытал своего рода облегчение – ему ничуть не улыбалось драться с этим парнем.
В течение вечера Бирмун поглядывал украдкой на притихшего шамана. Его уродливая физиономия мерцала, освещаемая пламенем костра, сильные челюсти постоянно жевали. Сидел он почти неподвижно, расставив длинные конечности, как ножки стула, и яркие глаза то устремлялись вдаль, то глядели исподлобья, словно высматривая угрозу.
Целеустремленный, подумал Бирмун, рассматривая его. Неутомимый, как ястреб.
Мужчины, все еще игравшие в бэдраг, взревели. Бирмун обернулся и увидел, что один из воинов отскочил в сторону, но только чтобы с досадой заметить, что уклонился от мягко брошенного камня.
Мужчина постарше пожал плечами и следующим встал на его место, затем сам завязал себе глаза. Он жестикулировал и хвастался, что ни разу не убегал от булыжника или железа, и «пусть любой слаборукий трус испытает мою крутость!»
Огромный метатель встал напротив под многочисленные возгласы, а после смех, когда взял камень. Когда все стихло и люди сосчитали до трех, он откинул назад все тело и руку в мощном броске и со всей дури метнул маленький снаряд. Тот угодил старику прямо в промежность.
Матерый боец застонал и сгорбился, уперев руки в колени, а некоторые зрители съежились или прикрыли рты. Он снял повязку с глаз и посмотрел на метателя, затем покачал головой.
–Видать…– он сделал глубокий вдох,– видать, у меня больше не будет сыновей, братья. И хрен с ним.
Мужчины взвыли. Казалось, к ним примкнул даже Дагмар. Но вот северяне вытерли глаза и помогли старому воину сесть.
–Ты, должно быть, очень предан, если сам доставил мне письмо от своей жрицы,– сказал Букаяг. Бирмун вновь поглядел на шамана и увидел, что его лицо ничего не выражает.
–Я исполняю свой долг, как и мой отец.
–Ах. Значит, отец твой был вождем. У тебя есть матрона? Дети?
–Нет.– Бирмун швырнул в огонь обглоданную кость. Все было ему не по душе: слышать голос шамана, чувствовать, что его используют или дразнят, играть в эту игру, которой он не понимал. Шаман, похоже, уловил его беспокойство. Какое-то время он молчал, затем наклонился вперед с почти дерзкой ухмылкой:
–Дала – очень красивая молодая женщина, не так ли?
Бирмун почувствовал, как его лицо слегка вспыхнуло, и порадовался, что Букаяг не сможет это увидеть в слабом свете.
–Мы с ней уже встречались раньше,– сказал шаман.
–Она мне говорила.
Букаяг улыбнулся, хотя Бирмун не почувствовал в его улыбке теплоты.
–Должно быть, она очень тебе доверяет. Говорила ли она тебе, что я разорвал ее бывшую госпожу на части голыми руками, а она смотрела и бездействовала?
Бирмун сопротивлялся соблазну встретить его пристальный взор, а также порыву вскочить со своего места и убежать. Шаман подался вперед; все его лицо преобразилось, плечи и конечности напряглись, словно готовые к удару. Бирмун изобразил хладнокровие и пожал плечами, как будто это не имело никакого значения.
–Она сказала, ты убил ее. Как – не важно.– С этими словами он повернулся обратно к огню, как будто разговор окончен, и какое-то время оба не проронили ни слова. Букаяг нарушил молчание, тон его снова стал почти дружеским.
–Мужчины с их игрой…– Он указал на другого южанина, который нагло встал, прислонившись к дереву.– Есть разница между отвагой и презрением к жизни. Но иногда сойдет и то, и другое.
С этими словами Букаяг встал и направился к палаткам, оставив Бирмуна сидеть в одиночестве. Тот думал о странном шамане и его речах. Он размышлял о годах, проведенных в обществе «ночных людей», о кровавых ночах в Орхусе, когда он служил воле Далы, и обо всех странных поворотах судьбы, что привели его сюда. Веки отяжелели настолько, что Бирмуну захотелось прилечь.
