Но надо было мне призвать оружие, подумал он, злясь на себя и на притупившие сознание лекарства, которыми его накачали.
Он недооценил коренастого мелкого убийцу. Впредь, сознавал он, ему следует постараться не судить обо всех туземцах по их меньшим братьям, и быть осторожнее. У него не так уж много пальцев.
Но Рока выжил. Он приполз обратно к своей комнате, и бывшие в панике стражи вызвали подмогу, чтоб его поднять.
И все это время, несмотря ни на что, он трудился в своей Роще.
Вокруг его кузни валялось множество неудачных деталей брони. Начал он с металлических пластин, окруженных рифленой кольчугой, и все это в теории располагалось поверх кожаной подкладки. Он придавал им форму, осознавая, что доспехи должны внушать страх, и используя в оформлении звериные мотивы, а забрало своего шлема сделал открытым и заостренным, дабы оно напоминало медвежью голову. А затем он изобразил на них руны, как в старых легендах.
Все необходимое собирали мертвецы, принося ему инструменты, руду и воду; они охотились на зверей в лесу и снимали с них шкуры, которые солили, поливали водой и смазывали маслом. Они рубили дрова, добывали уголь и железо из пещер для выплавки, расширяли поляну, чтобы начать строить новые здания.
Теперь, когда Рока объединил миры живых и мертвых, возможности были безграничны. Мог ли он воплотить нечто более крупное? Телегу? Корабль? Каковы были правила? Каковы пределы?
В истинном мире тот мальчуган кормил Року фруктами и белым зерном, а затем курятиной, и его руки все больше дрожали, а глаза выпучивались, когда Рока жестами требовал еще и еще. Ушел он лишь после того, как Рока уснул.
* * *
Это продолжалось три дня. Три дня риса и воды, осмотра ран и смены повязок. Затем, наконец, пришли мужчины с копьями.
Туфли маленьких островитян дружно прошлепали по камню коридора, и дверь рывком открылась.
Букаяг твердо намеревался схватить меч и прорубить путь к свободе, но Рока удержал его. Они бы не лечили нас и не кормили, если б хотели только убить нас, брат. Спокойствие.
Копьеносцы вошли внутрь, а за ними еще один старик в изящной шелковой мантии. Позади него – сам король.
–Лоа, король Фара-хи.
Рока поклонился, насколько мог, со своей кровати, и квадратноголовый монарх тонко улыбнулся.
–Лоа, Рока.
В одной руке король держал широкий плоский диск, похожий на глиняный, а в другой – гладкий белый камушек. Ни то, ни другое не смахивало на оружие.
Фара-хи вежливо улыбнулся и сел в подставленное гвардейцами кресло, держа глиняную табличку на коленях. Он потер о нее белый камень, и на поверхности остался след или некого рода символ, который не был руной. Фара-хи подался вперед, издал звук, похожий на «А», и стал ждать.
Рока посмотрел на воинов, затем на старика, но все они таращились с пустыми лицами. Он пожал плечами и воспроизвел этот звук.
Монарх кивнул, как будто довольный, затем нарисовал другой символ.
–Э,– произнес он в этот раз, и Рока повторил за ним. Король кивнул и нарисовал еще один.
Так продолжалось какое-то время. Когда табличка заполнилась, король протер ее тряпицей, смоченной в воде, и начал сызнова.
В совокупности он нарисовал семьдесят два символа, семьдесят два различных звука, и все они заканчивались одним из пяти «базовых» звуков. Затем Фара-хи заново нарисовал первый символ и стал ждать.
Рока решил, что надо изобразить хоть какую-то ценность, а кроме того – ему было скучно. Он потянулся к табличке, и хотя гвардейцы заворчали и ткнули своими копьями, король, как видно, понял и положил ее на кровать.
Рока взял белый камешек и начертил свое имя правильными звуками, затем проговорил их. Он начертил правильное написание Фа-ра-хи, Ки-кай и Оруна, которого исправил на «А-Ру-Нэ» стремя символами, поскольку «н», судя по всему, являлось отдельным звуком.
Затем он записал по буквам Ло-а, и тхи-са-ка, и дюжину других слов и звуков, которые хранил как достоверные в своей Роще и отныне имел для них символы.
И увлекшись, он позабыл, пускай лишь на текущий момент, что сидит раненый перед королем в этой чужой стране, рисуя иноземные символы… Он мысленно вернулся в страну пепла, где изучал руны при свете костра.
Он был закутан в старые тонкие меха, голодный и дрожащий. Его мать сидела перед ним с посиневшими губами и читала из Книги Гальдры. Изумленная, она всплеснула своими белыми руками.
«Я так горжусь тобой, Рока.– Даже сейчас ее слова и взгляд наполнили его теплом.– Ты очень особенный мальчик. Ты это знаешь? Ты должен знать и помнить, какой ты особенный».
О да, подумал он, очень особенный. Обезображенный и проклятый. Меченый и одинокий. Все остальные в мире – чтобы напоминать ему об этом.
Фарахи улыбался и кивал в ответ на старания Роки, его широко раскрытые глаза и теплота – бледное отражение реакции Бэйлы.
Этот король чего-то хотел, совсем как и первый. Спору нет, он будет вести собственные игры и дергать за незримую цепь Роки, как и опасался Букаяг. Но похоже было, что он терпелив, умен и готов учить.
А если он вознамерился научить своим словам, то может статься, он принесет и книги. Рока увидел тут много книг, помещенных в большие деревянные короба, стоящие рядами, как домашний скот. Возможно, здесь – несмотря на то, что он мужчина, одинокий, проклятый и отверженный – он сможет ознакомиться с их содержанием. В Аскоме этому препятствовала только богиня законов, а здесь ее не существует.
Он знал, что должен сосредоточиться на текущей задаче, но, казалось, не в силах был держать мысли ровно, даже пока рисовал Северные руны. Плотину его памяти прорвало – и сквозь нее хлынул поток нескончаемых образов из детства.
Первым – воспоминание об отце, непостижимом для глаз ребенка, а теперь невзрачном, жалком и противном. Он вспомнил косые взгляды, молчание и стыд – ясный образ мужчины, который в глубине души знал, что правильно, и все же не имел смелости так поступать.
Рока сморгнул слезы. Мальчиком он считал виноватым себя. Он верил, что боль и одиночество его матери стали следствием его проклятия. Но возмужав, Рока узнал: ни одна жрица, ни один закон, ни одна сила на земле, кроме смерти, не могут помешать ему делать то, что он считает правильным. Он не испытывал никакого сочувствия к отцу.
Да и как человек может простить, размышлял он, если память о его ранах так же свежа, как и в тот день, когда они возникли?
Он подумал, а вдруг это и было его истинным проклятием – помнить? Другие люди никогда в сущности не прощали, думал он,– они лишь забывали подробности, чувства, неудачи. Но этот путь был для него закрыт.
В истинном мире Фарахи отрекомендовал старика, который поклонился и начал произносить то, что, должно быть, было вопросами в виде набора слов и звуков. Рока старательно слушал.
